Айрис Мердок - Лучше не бывает

– Вы хотите сказать…

– Да, у Макграта нет надо мной власти. Но у меня есть власть над ним, и я собираюсь ею воспользоваться. Естественно, я не собираюсь изобличать его, но я заинтересован в том, чтобы он заговорил, и он заговорит.

– А у вас есть доказательства? – К нему снова вернулась настороженность, и он опять принялся покусывать зубами суставы пальцев.

– Он имел глупость написать мне письмо. А кроме того, у меня есть магнитофонная запись. Я тоже в таких делах не лишен изобретательности.

Странный у меня сегодня вечер для человека, который не привык лгать, подумал Дьюкейн. Он подошел ближе к Бирану и внимательно рассматривал его. Биран явно чувствовал себя не в своей тарелке.

– Итак, вы собираетесь нажать на Макграта?

– Да. Половину истории он мне уже рассказал. Вторую половину я услышу на следующей неделе. Не знаю, обойдусь я без помощи полиции или все же прибегну к ней. У меня ощущение, что это будет интересно. И еще: у меня чувство, что вас это тоже касается.

– Он вам ничего не расскажет, – сказал Биран. Сейчас он упорно смотрел на ковер.

– Значит, вы не отрицаете. Ему есть что рассказать?

– О, он много что мог бы порассказать. Но не о Рэдичи. Конечно, вы можете угрожать ему и понудить его изобличить сообщников. Но это вам не поможет. Об этом он больше ничего не знает.

– Почему вы так уверены?

– Потому что он кое-что рассказал мне. Верней, намекнул. Это дело Рэдичи слишком раздуто. Не понимаю, почему оно вас так волнует. В нем нет ничего интересного. Рэдичи был наполовину безумным, питающим интерес к оккультным наукам и имеющим довольно странные сексуальные вкусы. Как раз такие люди часто кончают с собой. Почему бы ему не сделать этого? Неужели нужно поднимать такую шумиху по поводу его самоубийства?

Дьюкейн сел. Он передвинул стол с виски и сдвинул кресло вперед. Он мягко сказал:

– Слушайте, Ричард, я знаю , что вы лгали мне сегодня, и я знаю , что вы замешаны в этом деле больше, чем вы стараетесь показать, глубоко замешаны. По самую шею. Вы знаете, почему Рэдичи совершил самоубийство, и вы мне скажете это прежде, чем покинете этот дом. Вы что-то взяли тогда у мертвого Рэдичи, и я знаю, чтó именно вы тогда взяли. Я не очень много накопал о вас информации, но то, что я нашел, может доставить вам серьезные неприятности, если я захочу.

Биран сейчас сидел прямо, руки его, вцепившиеся в ручки кресла, были освещены золотым светом, длинный цилиндр его головы повернут в тень. Он сказал:

– Извините, Дьюкейн, мне больше нечего вам сказать, кроме как пожелать вам спокойной ночи, – но не двинулся с места.

Дьюкейн осознал, что назвал Бирана по имени. Вместе с этим пришло наконец ощущение, что он загнал его в угол. Он подумал: я поймал его. Он сказал, резко наклонившись вперед:

– Не будьте идиотом. Почему вы сказали, что я действую вам на нервы? Вы пришли сюда не для того, чтобы выяснить, что мне известно, вы пришли рассказать мне что-то. Я не блефую, Биран. Это проклятое расследование подошло к финалу, и в финале вы – главное действующее лицо, хотите вы этого или нет. Важно, чтобы вы это поняли. До сих пор это дело велось без участия полиции. Оно было совершенно секретным, и я имею право держать в тайне и скрывать от всех то, что мне известно, и то, что считаю нужным. Хорошо, вы знаете вкратце, чтó мне известно. Если вы расскажете мне все, возможно, я смогу утаить это в той части, которая касается вас. Разумеется, я не обещаю этого, но я подумаю на эту тему. Если же вы не захотите говорить, то я передам все это дело в руки полиции и расскажу им о своих подозрениях. Если вы предпочитаете, чтобы они, а не я допрашивали вас, – это ваше дело. И не полагайтесь на верность такого человека, как Макграт.

Биран глубоко вдохнул. Он наклонил голову, и Дьюкейн мог видеть только длинную щель голубого глаза. Его жесткие волосы отсвечивали золотом в свете лампы. Биран сказал еле слышно:

– Дайте мне подумать, дайте мне подумать. – Все еще не поднимая глаз, он спросил: – Если то, что я вам скажу, не имеет прямого отношения к вопросу, был ли Рэдичи шпионом, то вы сохраните это в тайне?

– Да.

– Если я расскажу вам, почему умер Рэдичи, сможете вы в отчете так сформулировать это объяснение, чтобы не называть лишних имен?

– Не знаю. Ваш вопрос слишком расплывчат. Не могу обещать вам молчание. Например, если вы мне скажете, что сами убили Рэдичи.

– Я не убивал Рэдичи. Во всяком случае, не в том смысле, который мог бы сделать меня подсудным. Подождите только минуту, хорошо? Подождите минутку.

Биран встал. Он повернулся спиной к Дьюкейну и оглянулся на темный угол комнаты. Дьюкейн провел рукой по лбу и заметил, что его волосы стали влажными и липкими от пота. Его глаза, его воля были направлены в сторону Бирана, сфокусированы на его затылке, где путаница жестких волос переходила в мягкие завитки. Дьюкейн молчал, но пространство между ними напиталось его волей. Но теперь он знал, что Биран захотел говорить и заговорит. Возможно, он с самого начала собирался сделать это и только нуждался в том, чтобы его к этому подтолкнули.

Биран обернулся, теперь его лицо стало гораздо более спокойным. Его тонкий рот слегка улыбался, выражая сардоническую решимость. Он сказал:

– Хорошо. Я верю вам, поскольку вы сами сказали, что вам можно верить. Предаю себя в ваши руки. Вот этот документ скажет вам все, что вы хотите знать. После того как вы прочтете, я позволю себе дать вам два-три пояснения по этому поводу. – Он протянул Дьюкейну сложенный лист бумаги и сразу отвернулся.

Дьюкейн развернул бумагу. Он сразу понял, что она написана сжатым почерком Рэдичи. В ней говорилось:

Заявляю полиции, обществу и Богу, если он существует, что в сентябре прошлого года я убил мою жену Клодию, выбросив ее из окна. Я действовал под влиянием аффекта и не имел заранее обдуманного намерения убивать ее. Моим мотивом была ревность из-за ее связи с Ричардом Бираном. Биран был свидетелем моего поступка и с тех пор пытается шантажировать меня. Я умираю от собственной руки. Бирану посылаю предсмертное проклятие .

Джозеф Рэдичи

Я любил свою жену.

Дьюкейн был до того поражен и странным образом тронут этим документом, что ему хотелось просто прижать его к голове и закрыть глаза. Но в нем тут же взыграл актерский инстинкт – инстинкт, перенесший его в былые дни, когда он работал в судах. Он встал, чтобы успокоиться, достал лупу и исследовал письмо, поднеся его к лампе. Почерк был твердым и, несомненно, принадлежал Рэдичи.

Биран все еще стоял к нему спиной. Дьюкейн сказал:

– Садитесь, пожалуйста, Биран.

Они оба сели. Биран глубоко дышал, он потянулся так, как будто бы ужасно устал.

Дьюкейн сказал: