Мишель Бюсси - Я слишком долго мечтала

Оливье отворачивается, боясь реакции своих девочек. Переводит взгляд на экран. Камеры вертолетов снимают бурлящие толпы. На улицах реют флаги, люди идут целыми семьями, взволнованно переговариваются. Это понятно даже при выключенном звуке.

– Лора, Марго, я надеялся, что мне никогда не придется обсуждать это с вами. Надеялся, что прошлое никогда не вернется. Ну так вот… Ваша мама едва не бросила нас, вернувшись из Джакарты…

Оливье не решается посмотреть на дочерей. Может, они плачут? Или вышли на цыпочках из комнаты? Но он все равно должен говорить, должен рассказать все до конца.

– После того как мама вернулась из Джакарты, она много работала. Но врач запретил ей летать, он диагностировал у нее нечто вроде burn-out [122] Синдром профессионального (или эмоционального) выгорания. , такое нередко бывает со стюардессами, летающими на дальние расстояния. Ваша мама часто плакала, почти не говорила, никогда не отвечала на вопросы, как будто мы ей надоели. Ты этого не помнишь, Лора, ты была еще слишком мала. А потом в один прекрасный день мама объявила мне, что уезжает. По официальной версии, Air France решила создать новую компанию на основе своего индийского филиала и набирала волонтеров, владеющих английским языком, для обучения индийских стюардесс. И мама решила взяться за эту работу. Она очень хорошо оплачивалась, а нам в то время требовались деньги на дом, что правда, то правда. Но это был только предлог. Удобный случай, чтобы покинуть нас. Чтобы все обдумать. Вот это, Лора, ты, наверно, помнишь. Про Индию. Ты тогда так часто меня спрашивала: А мама скоро приедет? И у нее спрашивала по телефону то же самое: Ты когда приедешь, мама? Помнишь? Ты наверняка это помнишь!

Оливье умолкает, его взгляд по-прежнему устремлен на экран. Он слышит, как всхлипывает Марго. Слышит голос старшей дочери:

– Да, папа, я помню. Но мне почему-то кажется, что мама пробыла в Индии какую-нибудь неделю или две, в общем, не дольше, чем в обычных рейсах.

– Нет, маме понадобилось гораздо больше времени на размышления. Много месяцев. Я уже решил, что мы ее потеряли, но она все же вернулась. Несомненно, благодаря тебе, Лора. Однажды она вернулась и больше не уезжала. Мало-помалу становилась веселее, похожей на себя прежнюю. И это благодаря тебе, Марго. Мы решили завести второго ребенка, потому что опять любили друг друга. С тех пор все шло хорошо.

Лора белая как полотно. А Марго безутешно плачет.

– А я… я родилась через сколько времени после этого? – спрашивает она.

Оливье наконец отрывается от экрана и смотрит на дочерей.

– Почти через два года.

Потом все долго молчат. Марго кладет голову Лоре на колени, и та ласково гладит сестру по волосам. Стенные часы отстукивают секунды. Людские толпы на экране замедляют движение. Минута молчания вот-вот должна начаться. Марго прерывисто, между двумя всхлипами, произносит:

– Странно как-то – все эти совпадения. Этот тип, ради которого мама нас чуть не бросила, оказался в больнице Биша. А теперь вот – Джакарта. Как раз сегодня мама должна была туда лететь. Она ведь оттуда вернулась, когда все это случилось. Из Индонезии… Это теперь ее показывают круглые сутки, а раньше о ней годами и речи не было…

Ей никто не отвечает. На экране кадры какого-то стадиона. Марго продолжает говорить в воздух, лишь бы не молчать. Вот папа, тот никогда не умел заполнять паузы. Это для него слишком сложная задача, он работает руками, а не языком, – такова была одна из их любимых семейных шуточек. Как, впрочем, и другая: «Папа сегодня слишком строг – слишком много строгал». Семья – это когда все разделяют шутки. А не тайны.

– Они готовят концерт на стадионе «Уэмбли», – говорит Марго. – В память о погибших в Индонезии.

Стадион на экране сменяется клипом: певцы по очереди подходят к микрофону, а рефрен подхватывают все хором. Но в комнате стоит мертвая тишина, как будто их усилия напрасны.

Наконец Лора нарушает молчание:

– Его зовут Илиан, папа, Илиан Ривьер. Я с ним говорила. Сказала ему, что я дочь Натали. Он… Ему осталось жить несколько дней. Он обречен. Следователь думает, что это могло быть предумышленное покушение на убийство. Он в сознании. Пока еще… Ты…

Лора в нерешительности замолкает. Марго растерянно переводит взгляд с сестры на отца.

– Ты… ты не хотел бы с ним поговорить?

Оливье не отвечает. Слава богу, хотя бы не возмутился, думает Лора. И настойчиво произносит:

– Я думаю, это было бы правильно, папа.

Марго перестает следить за их скрытым поединком, она вытирает глаза и сосредоточенно смотрит на экран. Ее губы шевелятся, она подпевает выступающим:

– Оставь мне себя немножко …

Но ее никто не слушает.

– О чем мне с ним беседовать? – спрашивает Оливье.

– Я… мне кажется, у него есть тайна… важная тайна, которую он мог бы тебе доверить.

В этот момент большой экран разделяется на двенадцать маленьких, на них возникают города планеты, от Нью-Йорка до Шанхая, от Кейптауна до Рейкьявика.

Наступила минута молчания.

Самые высокие башни Джакарты по вечерам освещаются прожекторами. Это единственное украшение колониальных городов, построенных слишком быстро. И слишком поздно. У них нет истории. Лишь по ночам они раскрываются во всей своей красе – искусственной и агрессивной, подобной грубому макияжу «ночных бабочек», привлекательных только во тьме. Башня Монас, кажущаяся совсем близкой из окна двадцать первого этажа отеля Great Garuda , самая яркая из них, куда заметнее, чем Дворец независимости, административные здания на площади Мердека или отель Pullman Jakarta .

Илиан сидит на кровати, в метре от окна. Бирюзовые лучи прожекторов, направленных на Монас, рассекают ночную тьму и проникают в комнату, окрашивая стены, потолок и, ярче всего, его белую рубашку, – ни дать ни взять живой экран. Живой… но застывший.

Я сижу у него за спиной и судорожно обнимаю, нет, сжимаю его тело, вцепляюсь в него, как тонущий – в спасательный круг. В ресторане я проплакала весь конец вечера – над каждой нотой, над каждым словом, над каждым звуком фортепиано. Залила слезами ласточкины гнезда, продолжала плакать в лифте и, рухнув одетой на кровать, зарыдала в подушку.

– Я не могу бросить тебя, Илиан. Бросить тебя – значит умереть. Не жить, а вести жалкое существование. Бросить тебя – значит согласиться прозябать в пустоте. Ни одна женщина не может покинуть человека, который сочиняет такие песни. Такие объяснения в любви. А что потом…

– Это прощальная песня, Нати. А не любовная.

Башня Монас стала розовой, наша комната и рубашка Илиана тоже сменили цвет, словно добрая фея взмахнула волшебной палочкой, преобразив наряд моего Спящего красавца… Голубая рубашка, розовая, сверкающая…