Александр Вин - Сломанные куклы

— Че, гомик, еще хочешь?!

Плотный злоумышленник злобно ревел, шевелился всей своей тушей, задыхаясь и не в силах полностью выпрямиться.

Виталик, криво размахнувшись, плотным слесарским кулаком сбил его с колен на землю и изумленными черненькими глазками смотрел на свою неожиданную жертву.

— Падлы! Все равно переловим вас всех!..

— Прижми-ка, Виталя, своего горластенького. Садись, садись на него, не стесняйся, сильно все равно не помнешь старшеклассника. И руку ему заломай, как в жутких полицейских фильмах. Та-ак, правильно, назад, назад загибай, со всей пролетарской беспощадностью. Умница! Горжусь!

Молчаливый корчился на земле, надсадно кашляя.

— Ну и бараны же, Виталик, в неурочное время по вашему парку шастают.

— Итак…

Капитан Глеб наклонился ближе к лежащему парню и перевел взгляд на Панасенко:

— Что будем делать с нашей вкусной добычей, а, однополчанин? Самостоятельно мы их наказать не можем, не имеем права по закону, правда ведь?

Виталик кротко согласился:

— Правильно. Мы ж не куклуксклановцы.

— Давай рассуждать. Оставить этих хомячков здесь просто так? Догонят, да еще ведь додумаются позвать на подмогу своих подружек, будут еще долго мешать нам прогуливаться по улицам вечернего города. Или вызвать милицию? Мы с тобой, дружище, нетрезвы, и полночи просидеть в местном неуютном отделении, объясняясь, — это не есть хорошо. Может, зарежем их прямо здесь, оставив бездыханные тела остывать, а сами скроемся в темноте?

Триумфально великодушный Виталик решительно возразил:

— Глебка, это же не наш метод. Не надо…

— Хорошо — убедил. Тогда сбегай рысцой вон до той клумбы, у памятника, оторви проволоку, или чем там, проводом, что ли, она огорожена? Давай, давай, быстро, без вопросов. Я пока посижу вместо тебя на боровке-то.

Виталик крикнул из-под фонаря:

— Глеб, а на клумбе табличка висит! Табличку-то брать?

— Какая еще табличка?

— Желтенькая, пластмассовая, «По газонам не ходить» написано!

— Забирай, будет нашим боевым трофеем. Подаришь Мареку — он ее у себя на личном приусадебном участке пристроит.

— …А сейчас заматывай ручонки твоему дурашке. Та-ак, крест-накрест, проволока мягкая, алюминиевая, сильно его организм не покалечит. Все, классно! Теперь ноженьки ему запутай по этой же схеме…

— Козел, я тебя все равно достану!

Глеб Никитин задумался:

— …И сунь ему, Виталик, его же носок в рот, чтобы не шумел, не портил дивный вечер. С ногами все, закончил?

— Куда он денется из цепких лап деникинской контрразведки!

— Давай теперь я своячка перебинтую. Подай мне, пожалуйста, вон тот кусок проволоки.

Заметив, что Виталик пытается суматошно пнуть одного из лежащих пацанов, Глеб с педагогической укоризной заметил:

— Пошто животинку-то мучаешь?

— А чего он?!..

— Ну, раз уж ты вошел во вкус… Объясняю. Поверженного и пленного противника нужно класть на землю пузиком вниз, в крайнем случае — на бок, чтобы он блевотиной или кровью, произведенными твоими богатырскими ударами, случайно не захлебнулся. И ни в коем случае не трогай его, лежащего, башмаками. Этого не одобряет Женевская конвенция. Садись, перекурим.

Каждый сел на тело своего оппонента.

— Послушай, Виталик, позвони-ка ты в органы… впрочем, — Глеб достал телефон, — лучше я со своего. Тебя в этом городе по номеру могут потом найти и обезвредить.

— Милиция? Дежурный? Товарищ дежурный, тут в парке… Кто мы? Мы — честные граждане. Тут в парке неизвестные хулиганы покушаются на памятник, — капитан Глеб прикрыл трубку рукой, махнул Виталику.

— Как сейчас это сооружение называется?

— Кажется, пионерам-героям…

— Вот-вот, они тут на памятник пионерам-героям напали, какие-то провода у них в руках, наркотики… А мы, товарищ дежурный, просто граждане, рядом проходили… Вы приезжайте скорей, а то они тут такого натворят!

Молчаливого как прорвало. Он заорал сквозь кашель, начал материться и плакать.

— Капрал, не сочти за труд, сними со своего подопечного вторую портянку, загерметизируй и моего оратора. Вот так, хорошо… Чувствую, что в ночном парке наступила заметная тишина. Как сказал бы поэт, стало слышно соловьев.

Глеб улыбнулся.

— Минут семь — десять есть в нашем распоряжении. Нужно убедиться, что охрана правопорядка на сигнал бдительных граждан отреагировала, а то оставлять эти тушки до утренней смены на прохладной земле рискованно.

Он наклонился к мальчишке:

— Ты, конечно, можешь хранить молчание… Понял, извини, начну по-другому. Чего ж ты, болезный, дяденек-то обижать вздумал? Угрожаешь, кричишь на взрослых, как обезьяна: «Вау-у!» Ты по-русски ругаться хоть можешь? Кивни головкой-то, богатырь хренов. Сопли до колен, ботинки свои клоунские еле таскаешь. И куришь много, я этого вообще не одобряю.

— Виталик, а ты заметил, какой нынче хулиган-то упитанный пошел! Раньше, в наши времена, шпана мелкая да костлявая в бедных районах-то проживала. Жирному и подраться неудобно с ними было.

Виталик жадно курил. Очищая прутиком грязь с пиджака, Глеб продолжал беседовать со своим сиденьем:

— Папанька-то твой, небось, окорочками мелким оптом торгует? Или польскими колготками? А ты сам, наверно, числишься среди своих знакомых как патриот земли русской, в свободное от школы время черных штукатуров по улицам, небось, всей компанией гоняете? Правильно, угадал. А знаешь ты хоть, чем мировые народы в главном-то друг от друга отличаются? Думаешь, рельефом земли, на которой они проживают? Или, может, бананами или осьминогами, которые они у себя там, в разных странах, за завтраком лопают, а? Может, косоглазостью или цветом кожи? Не знаешь? То-то же…

Языки у них разные, кретин, вот главное различие! Вот за что веками умные народы сражались — за свой язык! А ты даже одно русское слово на заборе правильно написать не можешь, как тот самый чурка!.. Чем ты тогда от узбека-то своего ненавистного отличаешься, а, патриот?

Сидеть было удобно.

Поплакав, молчаливый попробовал было вывернуться из-под Глеба и стряхнуть его на холодную ночную землю, но, коротко получив еще раз по загривку, опять тихонько захныкал.

— Вот, Виталик, довелось мне тут недавно услыхать, как один негритенок-студент на университетском юбилее стихи Пушкина по-русски читал — аж дух от восхищения захватывало! А когда вот такие, свои, рязанские морды, пытаются прилюдно про Ницше чего-то для них самих непонятное орать — блевать хочется.

— Знаешь, милок, — Глеб Никитин ласково похлопал лежащего парня по тощему заду, — я ведь лучше тебя знаю, что Цой жив, но не могу согласиться, когда ты и твои дружки-недоумки везде на фасадах карябают, что он «жыв»… Тебе, земеля, хоть иногда в башку приходит такая мысль, что твой дед на Рейхстаге писал грамотней, чем ты сейчас на заборе?