Мария Спасская - Мистическое кольцо символистов [litres]

Обогнув здание, всей толпой зашли со двора и поднялись на третий этаж. Сгибаясь под тяжестью киноаппарата, фон Бекк шел последним, замыкая шествие и осматриваясь по сторонам в поисках жанровых локаций для будущей съемки. Внутренний голос ему подсказывал, что вот прямо сейчас в квартире «мадемуазель Витроль» их ждет оригинальный поворот сюжета – Амалия умеет удивить. Постучав в дверь черного хода и так и не получив ответа, начальник следственного отдела сыскной полиции, недолго думая, вынул складной швейцарский нож, отжал язычок замка и без колебаний вошел внутрь квартиры. За ним последовали остальные.

– Прислуги они не держат, потому и беспорядок такой, – повторяясь, обстоятельно говорил швейцар, следуя за Чурилиным, с неподдельным интересом осматривающимся по сторонам.

Приотставший ротмистр заглянул на кухню и, сделав огонь побольше, прикурил папироску от газового рожка. Чтобы не обижать щедрого ротмистра, снова пытающегося всучить ему скверную папиросу, Герман занялся делом – расчехлил аппарат, вскинул на плечо и, глядя в видоискатель, торопливо проследовал в комнату. Где и услышал невозмутимый голос Чурилина, склонившегося над креслом и рассматривавшего что-то черно-белое, большое, в рост человека, похожее на небрежно брошенную тряпичную куклу.

– Судя по всему, госпожа Коган покончила с собой.

Тело хозяйки Герман заметил не сразу. Сперва в глаза ему бросилась заполненная жидкостью банка, в которой покоилась мужская голова. Банка стояла на низком журнальном столике рядом с тем самом креслом, в котором валялось большое, черно-белое. На ковре, за широкой кресельной спинкой, виднелся пустой бокал с остатками вина.

– Уважаемый, – обернулся сыщик к швейцару, и Герман приблизил камеру к лицу Чурилина, ожидая, когда он отойдет, чтобы в подробностях заснять труп. – В квартире имеется телефон?

– Только во втором этаже, у доктора Горчилина. Им необходимо по долгу службы.

– Шалевич, голубчик, спуститесь к доктору и телефонируйте в сыскное управление, пусть пришлют людей из экспертного отдела.

Герман обогнул Чурилина и навел камеру на мертвое тело. Медленно передвигая объектив, сантиметр за сантиметром заснял вытянутые полные ноги Амалии Карловны в штучных мужских брюках, перешел на ее жилет, рубашку, особенно задержавшись на рукаве с отсутствующей манжетой. Крупным планом выхватил лицо. Заострившийся подбородок, приоткрытый рот с ниточкой слюны, тянущейся по полной синюшной щеке, крупный гипсовый нос и распахнутые изумленные глаза, упирающиеся в затейливую потолочную лепнину. Идеальный, будто проведенный мелом по линейке, пробор на коротких черных волосах он тоже запечатлел для вечности, не зная, пригодится ли отснятый материал вообще. Но очень надеясь, что пригодится.

– Будет сделано, Василий Степанович, – перекрикивая жужжание киноаппарата, охотно отозвался ротмистр, устремляясь в прихожую.

На этот раз он счел более удобным выйти через парадный вход. Вернулся быстро и сразу отправился в кабинет.

– Шеф, а вы не допускаете мысли, что это наш хромой Амалию отравил? – громогласно осведомился ротмистр. – Вернулся через черный ход и всыпал яду ей в бокал. Дверь-то легко отжать.

– Я допускаю все что угодно, – криво усмехнулся начальник следственного отдела. – За годы службы всякого насмотрелся…

– Василь Степанович! Здесь книжные шкафы, – уведомил Шалевич. – Может, на книжки взглянете?

Пока другие осматривали тело, ротмистр уже вовсю обследовал кабинет. Распахнув дверцы шкафа и усевшись на стул, он закинул ногу на ногу и с видом ценителя оглядывал корешки переплетов.

– Литература в основном весьма и весьма специфическая, – заметив приближающихся коллег, пояснил он. – Сплошной марксизм.

Подошедший к шкафу Чурилин протянул руку и взял с полки первый попавшийся том.

– Карл Маркс, Фридрих Энгельс. «Манифест коммунистической партии», – прочитал он. – Уже интересно.

– А еще любопытен томик «К еврейскому вопросу» за авторством все того же Карла Маркса, – вытягивая с полки рядом стоящее сочинение, проговорил фон Бекк. – Особенно интригует тот момент, что оценку еврейской национальной политике дает не какой-нибудь ископаемый антисемит, а убежденный интернационалист, и сам относящийся к богом избранной нации. Впрочем, внук двух ортодоксальных раввинов этого обстоятельства своей биографии особо и не скрывает…

– Вот-вот! – вдруг оживился швейцар, появляясь в дверях кабинета. – Говорю вам, господа хорошие, этот хромой Амалии Карловне вредные книжки носил.

– Разберемся, кто носил, зачем носил, – вынимая книгу за книгой, просматривая и ставя на место, сурово проговорил ротмистр.

– Еще хотел сказать, – переминаясь с ноги на ногу, мямлил швейцар, – что барышня к ним ночью приходили.

– Что за барышня? Чего хотела?

– Красивые они такие. Светленькие, с голубыми глазищами. На статую Девы Марии похожи. Если бывали в костеле, что у Введенского кладбища, то знаете. Барышня ночью пришли, часа три было. Госпожу Коган спросили. Я указал, куда подниматься. Смотрю, они прошли наверх. Я на цыпочках по лестнице за ними. Ибо знаю Амалию Карловну не первый год, и потому всегда опасаюсь, как бы чего не вышло. Гляжу, постояли барышня у двери, покрутили звонок, Амалия Карловна ей не открыли. Барышня вздохнули, да и пошли восвояси. Может, это и не имеет значения, но для порядка я должен доложить.

– Заметили в посетительнице что-нибудь особенное?

– Говорили барышня с прононсом. Но не как госпожа Коган, по-другому. Как англичане говорят.

– Спасибо, уважаемый, – обронил ротмистр Шалевич, выпроваживая швейцара из кабинета и плотно закрывая за ним дверь.

– Полагаю, что речь идет об Ольге Павловне Волынской, – заметил Чурилин, осматривая письменный стол самоубийцы. – Какое странное письмо, – проговорил он, держа в руках листок и пробегая его глазами. – Адресовано некоему Льву.

– Позволите взглянуть? – Фон Бекк протянул руку и взял у сыщика исписанный листок. Буквы бежали вкривь и вкось, и было заметно, что перо держал нетрезвый человек.

– Герман Леонидович, читайте вслух, – попросил Чурилин.

– Не обижайся, Лев, я все-таки умру, – хрипло начал фон Бекк. – Думай обо мне, что хочешь. Смешно и странно слышать это от меня, но без Аркаши жить не буду. Идеи Пряхина наполнили смыслом мою убогую жизнь, и я могу тебе сказать, что мой Аркашка в сто раз лучше всех вас, вместе взятых. Аркаши нет, и нет смысла жить. Осталась лишь голова в банке со спиртом. Нет, вру. Не в сто, а в тысячу раз он лучше тебя, Левушка. А ты последняя скотина. Я умираю, так и не узнав, зачем тебе, свинья ты Левушка, понадобилось отправлять в редакцию бледную моль Волынскую со стихами этих двух бездарей – Зорина и Рюмина. А ведь сначала ты меня просил пристроить их пошлейшие стишки – я отказалась. Заметь, из принципа отказалась, не захотев поганить альманах! А эта выскочка Волынская сказала тебе «да». Пришла и напечатала. ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СДЕЛАЛ? О, бог мой, я так никогда и не узнаю. Свинья ты, а не лев! Прощай, друг Тихомиров. Амалия Коган.