Ольга Баскова - Проклятая сабля крымского хана

— Справлюсь!

— Позови мне Шуйского, — попросил Воротынский. — Прикажу ему первый бой принять, постараться татар отбросить.

Хворостинин поскакал исполнять просьбу старшего воеводы. Он нашел Ивана Петровича Шуйского, родовитого пожилого князя, у воды. Тот поил коня, ласково поглаживая его шею. Дмитрий Иванович заметил, что на белом лбу Ивана Петровича залегла глубокая складка, румянец на впалых щеках сменила бледность.

— Слыхал, татары серпуховской дорогой пошли? — спросил Дмитрий Иванович.

Шуйский кивнул, не оборачиваясь:

— Это хорошо.

— Михаил Иванович просит, чтобы встретил их твой полк, — продолжал Хворостинин. Князь наклонил голову, и его овальное лицо с прямым длинным носом и тонкими губами озарила улыбка, сделав его по-детски беззащитным и добрым.

— Я это и без просьбы знал, Дмитрий Иванович, — щуря подслеповатые глаза, ответил он и дернул коня за узду. — Пойду к воинам своим, речь скажу. Чую, хан уже где-то на подступах.

Похлопав коня по крупу, он отправился к своему немногочисленному отряду — всего двести человек боярских детей. Дмитрий Иванович посмотрел ему вслед. Он знал, что Шуйский найдет для бойцов нужные слова. Но выдержат ли бойцы, если татары налетят на них темными полчищами? Двести — это очень мало, когда справа, слева, спереди и сзади ногайская конница. Шансов — ни одного. Огромная равнина, настоящее полюшко русское, выжженная солнцем трава, неподалеку — невысокие берега с топкими болотами… Негде укрыться, ни одной высоты… Выход один — достойно умереть. Если Хворостинин со своим полком к переправе не поспеет. Не поспеет — как пить дать. С такими мыслями князь шел к своим людям — цвету войска. Что им сказать? Как вдохновить? Впрочем, верил он, что готовы его воины постоять за веру и землю Русскую.

Когда Иван Шуйский вернулся в свой отряд, боярские дети занимались подготовкой к предстоящему сражению. Высокий белокурый детина готовил русскую булатную саблю, по кривизне напоминавшую турецкую, вычищая острый клинок до блеска, и тихо напевал:

А не сильная туча затучилась,

А не силнии громы грянули,

Куда едет собака крымский царь?

А ко силнему царству Московскому.

А нынечи мы поедем к каменной Москве,

А назад мы пойдем, Резань возьмем.

А как будут они у Оки-реки,

а тут они станут белы шатры роставливать.

А думайте вы думу с цела ума:

«Кому у нас сидеть в каменной Москве,

а кому у нас в Володимере,

а кому у нас сидеть в Суздале,

а кому у нас держать Резань старая,

а кому у нас в Звенигороде,

а кому у нас сидеть в Новегороде?»

Выходит Диви-мурза сын Уланович.

«А еси государь наш. Крымский царь!

а тобе, государь, у нас сидеть

в каменной Москве,

а сыну твоему во Владимере,

а племнику твоему в Суздале,

а сродичу в Звенигороде,

а боярину конюшему держать Резань старая,

а меня, государь, пожалуй Новым-городом:

у меня лежат там свет-добры-дни

батюшка, Диви-мурза сын Уланович».

Прокличет с небес господен глас:

«Ино еси собака крымский царь!

то ли тебе царство не сведомо?

А еще есть на Москве Семьдесят апостолов,

оприщенно Трех святителей,

еще есть на Москве православный царь!»

Побежал еси, собака крымский царь,

не путем еси — не дорогою,

не по знамени не по черному».

Сидевшие рядом с ним молодые безусые хлопцы с румяными лицами раскладывали стрелы по колчанам и подпевали своему товарищу. Увидев Шуйского, воины зашевелились, ожидая приказа, но он поднял руку, как бы предупреждая, что будет говорить. Сидя на стройном гнедом коне, маленький, сухонький, для многих из них, молодых, еще ни разу не нюхавших пороху, ветхий старик, сгорбленный, с длинным носом, большим ртом, редкой сизой бородой, он держался решительно и гордо.

— Мои храбрые воины! — начал Шуйский, и по морщинистой щеке покатилась слеза. — Вступитесь за землю Русскую, за царя нашего, покажите варварам вашу бессмертную отвагу… Для вас, героев-бойцов, нет ничего страшного. Господь видит: правое дело делаем. Он с нами.

Высокий голос князя сорвался, как недопетая нота, но воинам больше ничего не надо было говорить. Их мужественные сердца исполнились отвагой и желанием изгнать врага с Русской земли. Завтра хан в который раз увидит, на что способны русские люди. Шуйский, почувствовав настроение своего отряда, по-молодецки спрыгнул с коня, прижал сухую, в голубых жилках, руку к сердцу и низко поклонился бойцам.

Входы в дома заросли травами. По домам без крыш гулял ветер, неся сюда семена и землю. В пустых комнатах курчавились кусты. Старая водонапорная башня одиноким памятником стояла на краю деревни. Ей уже не суждено было подавать воду в дома, потому что домов больше не было. Не желая сдаваться, он толкнул ветхую дверь одного дома, получше, и вошел внутрь. Обстановка ничем его не поразила — та же брошенная мебель, какую они видели в первой деревне, ненужные вещи… И две огромные черно-белые фотографии пожилых мужа и жены, наверное, давно умерших. Надеясь на чудо, Андрей стал копаться в шкафах, думая найти бинты, йод и зеленку, на крайний случай спирт. Может быть, кто-то из хозяев оставил в погребе бутыль с самогоном? Есть же постельное белье на диване, иконы на стенках, кое-какая одежда в шкафу, тюлевые занавески… Ну почему же нет аптечки? Андрей тоже очень устал, еле передвигая ноги, но не сдавался. Он поставил себе цель — обойти все дома и достать хотя бы что-нибудь пригодное для перевязки и дезинфекции. Однако ему не повезло. Ни спирта, ни съестных припасов — неизменных солений и копчений в погребах — не было. Снаружи дома зарастали кустарником и деревьями, на остатках крыш зеленел мох. Лес медленно, но верно наступал на деревню. Солнце, воздух и вода не оставляли этим домам ни малейшего шанса на спасение.

Вода и плесневые грибки вызывали гниение досок, а вековые корни деревьев ослабляли фундамент домов. Андрей снова достал мобильный, убедившись, что он здесь не ловит. Разве что вызвать волков или хищных птиц. Их ведь зовут санитарами леса. От этой шутки, так некстати закрутившейся в голове, он даже не улыбнулся. Да и не было ничего смешного в этой гнетущей тишине. Старые, покосившиеся, гнилые дома доживали свои последние годы, медленно и тихо умирая. А ведь в них когда-то жили люди со своими хлопотами и радостями, слышались человеческие голоса и детский смех. Всё это безвозвратно кануло в бездну былого. И самое страшное, деревня-призрак никак не могла помочь бедной Жанне. Андрей снова закричал, ударил ногой по гнилым доскам, будто это решило бы их проблемы, потом, присмотрев каменный дом с самой сохранившейся крышей и покосившейся печной трубой, полез наверх, рискуя свалиться: почерневшая лестница тоже «дышала на ладан». Тем не менее ему удалось достичь крыши и, осторожно ступая по остаткам некогда красной, а сейчас неопределенного цвета черепицы, он дошел до трубы, оперся на нее и, прищурив подслеповатые глаза, стал всматриваться в даль. Его порадовало, что он не ошибся в главных расчетах: река, пусть небольшая, но река неподалеку несла свои воды, но никакой пристани он не увидел — даже вдалеке. Не было и одиноких рыбаков, снующих в утлых лодчонках в поисках рыбы. Не было ни души. Он сжал голову руками, напрягая горевший мозг. Если что-то не придумать в считаные часы, несчастная умрет от заражения крови. Почти скатившись по лестнице и сломав нижнюю ступеньку, он снова начал обшаривать брошеные дома, пока не обнаружил в одном из сараев, заросшем травой, тележку, на которой строители возят камни и песок. На его счастье, она чудом сохранила все три колеса, и, позаимствовав одеяла и простыни, которые оставили здесь хозяева, спасаясь от наступления леса, Ломакин бросился в поле.