Юлия Алейникова - Проклятие Пиковой дамы

Доставленный в угро гражданин Воробьев долго испуганно потел, таращил глаза, бормотал что-то невразумительное, звал маму и категорически отказывался отвечать на вопросы. В конце концов, ему накапали валерьянки, дали понюхать нашатыря и только после этого снова приступили к допросу.

— Александр Федорович, отмалчиваться бессмысленно, в ваших интересах помочь следствию, — ласково проговорил капитан под одобрительным взглядом Сани Шубина. — По сути, нам и так все уже известно, но для вас будет лучше рассказать все самому, это будет учтено на суде. Мы всей душой хотим вам помочь.

Математик поднял на капитана полные страдания глаза и, увидев в них сочувствие, прерывисто вздохнув, достал дрожащей рукой сигарету. И закурив с помощью Сани Шубина, приступил к сбивчивому нескладному рассказу.

— Я не хотел этого, честное слово. Вообще не хотел, не думал даже. Правда, — делая судорожные затяжки, объяснял Воробьев. — Просто шел домой в тот вечер и думал, как жить тяжело. Что денег вечно не хватает. Что у других вот машины, жизнь интересная, а у меня ничего. И вот шел и не видел, куда иду, и вышел к Медному всаднику, и даже сам не понял, как вышел. А потом вижу, в свете фонарей какой-то человек идет, на улице больше не души, только я и он, присмотрелся и узнал Геннадия Олеговича.

Я его догнал, а он даже не сразу меня узнал. Тоже весь потерянный, огорченный, но оно, конечно, и понятно. Мы с ним до Невы дошли, встали у парапета, разговорились. Странный у нас разговор получился. Мы с ним каждый о своем говорили, горячились, жаловались, а друг друга вроде как и не слушали. А потом он перстень достал, и вот тут я вдруг обо всем забыл, стоял и смотрел на перстень как зачарованный, таким он мне удивительным показался, невероятным, будто вся вселенная в нем отражалась. Словно затягивало меня в глубь камня. Я попросил посмотреть, он дал. Я вертел его в руках и налюбоваться не мог. А он все говорил, говорил, я его не слушал, на перстень смотрел. А потом он сказал, что ему пора, и попросил перстень вернуть. И вот тут что-то странное на меня нашло. Мне вдруг стало жалко его отдавать. Подумалось отчего-то, что этот перстень сумасшедших денег, наверное, стоит, а мне очень деньги нужны. И что Геннадий этот, по сути, счастливчик, а мне вот всю жизнь не везет. Он стал требовать перстень, а я его в руке сжал и не отдаю. Тогда он отбирать стал, а я все равно не отдаю. Мы драться стали. Я в первый раз в жизни дрался, точнее, и не дрался, а так, отмахивался. А потом я сам не понял, как это вышло, разозлился, схватил его на руки и бросил в воду. Я никогда ничего подобного не делал, у меня и сил столько нет, а вот как-то вышло, — растерянно развел руками Воробьев. — Я тут же пожалел, хотел его вытащить, помочь ему. Он же не утонул, его просто течением сносить стало, и там же парапет, не выберешься! Я очень испугался. Побежал вперед к мосту, там впереди спуск к воде был, я вниз по ступенькам побежал, и Геннадий туда же греб, но его все время сносило, я ему руки протягивал, вытащить хотел, но руки были скользкие, он ухватился. А удержаться не смог, и устал, наверное, очень, и вода была холодная. Я так старался, что даже сам в воду упал. А когда упал, о Геннадии уже не думал, испугался, что сам могу утонуть, и действительно, еле-еле из воды выбрался. Когда осмотрелся, Геннадия уже видно не было, я очень испугался. Да и холодно было, и я побежал, только не к Медному всаднику, а к мосту Лейтенанта Шмидта, и все время на воду смотрел, но Геннадия больше не видел, а потом я остановил какой-то фургон хлебный, он как раз от булочной отъезжал на площади Труда, и он меня пожалел, и до дома довез, и даже батоном угостил. А перстень так у меня и остался. Я уже дома, когда успокоился, все обдумал и понял, что его спрятать надо и никому о случившемся не рассказывать. Я знал, что мне никто не поверит, что я убивать не хотел. — И тут Александр Федорович скрючился и заплакал тихо, отчаянно, безнадежно.

А перстень по окончании следствия вернули владелице — Марии Ивановне Решетниковой.

— Жаль, я тогда в восемьдесят третьем не познакомился с этой дамой, — с сожалением проговорил полковник. — Даже не видел ее ни разу. А ты внимательно изучил то дело?

— Да, с самого утра с ним работал, — кивнул капитан Ушаков.

— И что думаешь, есть связь?

— Кроме перстня? Сомневаюсь. Предположить, что Светлана Полушевич, спустя столько лет, вдруг решила отомстить Селезневым за то, что те отказались дать ее мужу взаймы, и убила Илью Колесникова, я не могу. Глупо и не логично. Ирина Полушевич? Она, конечно, женщина решительная, но, во-первых, у нее алиби, а во-вторых, за что? За то, что Колесников позаимствовал их семейную реликвию?

— То есть связывает эти два дела только перстень? — разочарованно уточнил полковник Тарасов.

— Увы.

— Ладно, тебе виднее. Но, а что же ты думаешь по делу Колесникова?

— Георгий Викторович, разрешите сперва все проверить, а уж потом доложить?

— Хитришь, Никита Александрович, — улыбнулся полковник, — ну, да ладно, давай проверяй. Подожду до вечера.

— Ну, ребята, рассказывайте, — бросая на стул куртку, предложил капитан, с вожделением откупоривая бутылку холодной воды.

— Все в порядке, ты был прав. Бабка Колесникова действительно приезжала к нему в воскресенье вечером. Соседи видели ее около восьми.

— А что они раньше-то молчали?

— Раньше? Раньше мы их спрашивали, кого они видели в ночь убийства, а не вечером. К тому же мы искали убийцу, а не близких родственников. Когда она ушла, неизвестно.

— А что же дома, не заметили ее исчезновения, дочка? Зять?

— Дочка с зятем в выходные ездили на дачу, вернулись около девяти часов, Зоя Дмитриевна встречать их не вышла. Они решили, что она уже легла. Ну, или просто не в духе, и беспокоить ее не стали. Чувствуется, что старуха всех держит в кулаке, — усмехнулся Захар. — А в понедельник утром их домработница встретила Зою Дмитриевну возле дома, было около восьми. Домработница очень удивилась. Но Зоя Дмитриевна сказала, что ей с утра не спалось, и она решила прогуляться, погода-де хорошая.

— А такое прежде случалось? Домработница не удивилась?

— Домработница, как и остальные члены семейства, Зою Дмитриевну побаивается. А потому вопросов лишних задавать не стала. Прогуляться так прогуляться. Не ее дело.

— Гм. А как она была одета, я имею в виду Зою Дмитриевну?

— Спросил. В синей легкой куртке и брюках.

— Они встретились возле дома или на подходе? Может, возле остановки, где именно?

— Ты имеешь в виду, не видела ли домработница, как Селезнева из такси вылезала? Нет. Домработница подходила к дому и увидела, что ей навстречу со стороны улицы Римского-Корсакова идет Селезнева. После этого я побеседовал с дочерью Селезневой, и та припомнила, что утром не слышала, как мать выходила из квартиры, только как вернулась. Прежде такого не случалось, но в принципе Зоя Дмитриевна живет как хочет, никому отчета не дает. Хочет гулять в семь утра, значит, пойдет.