Боб Альман - Опасное знание

— Иду в бар, — сказал он, словно это могло нас заинтересовать.

— Итак, вы настаиваете на своих показаниях по поводу разговора с Улином вчера вечером? — спросил Харальд.

— Я подумаю, — ответил Турин.

Мы напились шоколаду со взбитыми сливками, однако настроение у меня по-прежнему было неважное. Мы вернулись обратно в город и положили ключ от машины туда, где ему надлежало быть. Потом мы посмотрели новый фильм в кинотеатре «Фюрис» и съели филе по-провансальски в ресторане «Форум». После этого я снова пришел в хорошее расположение духа. И тогда мы посмотрели еще один фильм.

Мы сидели в моем замке на третьем этаже в переулке Гропгрэнд, пили портвейн и играли в шахматы. Мы были никудышные шахматисты, но порой любили сыграть партию, очень элементарно, без всяких претензий на класс. Правда, не всегда у нас хватало терпения доиграть партию до конца. Честно говоря, шахматы оставались вне круга наших главных интересов.

Мы возлежали по диагонали на оттоманке, которая стояла посередине большой комнаты. Лежа на локтях, Ульрика руками подпирала подбородок. Она закусила нижнюю губу и не сводила глаз с шахматной доски. Она думала над очередным ходом. На ней был мой халат, а под халатом — одна из моих пижам. Халат был распахнут и открывал грудь. Это была изумительная, несравненная грудь. Своей красотой она могла соперничать со всем, что только есть прекрасного на свете. С великой неохотой я оторвал взгляд от этой роскошной груди и перевел его на доску.

— Твой ход, — напомнил я Ульрике.

— Знаю, — ответила она раздраженно.

Каждый проигрыш она принимала очень близко к сердцу. И порой приходила в ярость, и тогда ее синие глаза метали молнии. Для нее это был вопрос чести. И ради этого она могла даже сжульничать: только бы выиграть. Однако жульничала она не слишком искусно. И поймать ее ничего не стоило. Иногда я изобличал ее, а чаще делал вид, что ничего не замечаю. Но она ничуть не смущалась, когда я ловил ее на месте преступления, словно считала это неотъемлемой частью шахматного мастерства. Она жульничала в каждой партии без исключения. За шахматной доской она как будто превращалась в совершенно другого человека. Вообще-то она была довольно честная девушка.

На этот раз мы играли еще более невнимательно и рассеянно, чем обычно. Ульрика была явно не в форме, играла страшно небрежно и жертвовала одну пешку за другой, не получая взамен ровно никакого преимущества. А у меня с головой опять творилось что-то неладное. Ни лыжи, ни вино, по-видимому, не помогли.

— Налей мне, пожалуйста, — попросила Ульрика.

На полу возле оттоманки стояла бутылка портвейна. Я перекатился на другой бок и поднял бутылку. В ней оставалось совсем немного жидкости; впрочем, пользы от нее было еще меньше. Я наполнил наши стаканы, которые мы поставили на доску. В случае надобности мы передвигали их так, чтобы они нам не мешали. Потом я снова перекатился на бок, поставил бутылку на пол, вытряхнул из пачки сигарету и зажег ее. Но когда я взглянул на доску, вдруг оказалось, что у Ульрики опять два слона. Совсем недавно у нее оставался только один. Другого я съел. Столь неожиданно воскресший слон теперь угрожал моей ладье.

— Твой ход, — с надеждой сказала Ульрика и отхлебнула из стакана.

— Откуда взялся этот слон? — спросил я.

— Какой именно?

— Ты прекрасно знаешь, какой.

— Нет, ты скажи, какой? — настаивала Ульрика.

Просто удивительно, до чего невинный был у нее вид. Я пристально посмотрел на Ульрику. На носу у нее выступило несколько веснушек, она привезла их из. Ворсэтра.

Я вдруг почувствовал, что все это мне до смерти надоело.

— Тот самый, что угрожает моей ладье, — сказал я.

— Ну что ж, — ответила она. — Пусть будет по-твоему.

И убрала слона с доски. Но что-то уж очень легко она сдалась. Это меня насторожило. Я посмотрел на доску. И обнаружил, что Ульрика не только воскресила слона, но и сделала два хода сразу. Она пошла конем, а потом переставила пешку на более удобную позицию. И вообще, пока я возился с бутылкой, она успела существенно изменить дислокацию своих фигур. Впрочем, теперь это уже не имело значения. И я решил во что бы то ни стало доказать ей, что этой партии ей не спасти.

Я сделал вид, что больше ничего не заметил. Это не очень педагогично: нельзя поощрять людей, которые ведут нечестную игру. Жульничество легко может войти в привычку. Но у нее это уже вошло в привычку, и перевоспитывать её было поздно.

И сделал ход. Настроение у нее заметно улучшилось. Она снова сумела сосредоточиться и некоторое время играла просто великолепно. Но игра была уже проиграна. Ей удалось продержаться еще несколько ходов. Я гонял ее бедного короля по всей доске. Мы даже убрали стаканы, и я заставлял ее жертвовать пешки одну за другой. Потом я предложил ей ничью, но она холодно поблагодарила и отказалась. Настроение у нее упало до точки замерзания. Она чуть не плакала. Через несколько ходов я вынудил ее сдаться. Вечер был испорчен. Весь день был испорчен. И во всем виновата Мэрта Хофстедтер.

Портвейн мы наконец добили. Я пошел на кухню и принес бутылку вермута. Она была последняя. Мы пили вермут, почти не говоря друг другу ни слова. Ульрика немного опьянела, но ее настроение нисколько не улучшилось. И мое тоже. В голове по-прежнему жужжало. Этакое монотонное унылое жужжание.

Порой оно чем-то напоминало мне музыку Моцарта. Я чувствовал, что становлюсь сентиментальным и меланхоличным. Я все лежал и ждал, когда же прекратится это жужжание. Но оно не прекращалось. Чтобы как-то отвлечься от невеселых мыслей, я сунул руку под халат и погладил Ульрику по мягкому заду. Казалось, она не заметила этого. Моей руке под халатом было совсем неплохо, но жужжание в голове от этого не прекратилось. Нужно было что-то предпринять, чтобы не сойти с ума. Нужно было заглушить это проклятое жужжание. Я встал, поставил пластинку старого Фрэнка Синатра и предложил Ульрике потанцевать. Она не ответила.

Я снова лег на оттоманку. И вытянулся во всю длину. Это была старая заигранная пластинка, пробуждавшая множество воспоминаний о тех временах, когда мне жилось гораздо легче и веселее. Я понял, что становлюсь по-настоящему сентиментальным.

Я просто начинаю стареть. Мне уже двадцать два года, скоро будет двадцать три, и с этим ничего не поделаешь. Через каких-нибудь семь лет мне исполнится тридцать, и тогда все будет позади. Я потянулся за бутылкой вермута, наполнил свой стакан и сделал основательный глоток. Вермут был сладковат на вкус и напоминал сироп. Я грустил о том, что моя юность проходит не в сороковые годы. Я слишком поздно родился, чтобы быть молодым в сороковые годы. В сороковые годы я был еще ребенком. Годы с сорок пятого по сорок восьмой всегда казались мне самыми заманчивыми. Я смотрел все фильмы, снятые тогда. Смотрел и не мог насмотреться. А музыка, а машины, а женщины! А какие платья и прически! Густо накрашенные губы и разочарованные глаза! Таких женщин больше нет и никогда не будет.