Боб Альман - Опасное знание

Она вдруг выползла из-под умывальника и посмотрела на меня. Но я тут же загнал ее обратно. Я надеялся, что сегодня она больше не отважится досаждать мне своим присутствием.

— Мы говорили о ней, — сказал Улин, — но так ничего и не выяснили.

— Мы тоже ничего не выяснили, — ответил я.

Он прищурил глаза и быстро взглянул на меня. Я тут же перешел в наступление.

— Ты сказал Брубергу, что не встречался с Мэртой вчера вечером? — спросил я.

— Да, сказал, — ответил он с очаровательной улыбкой. — Он хотел поймать меня на этом, а потом оказалось, что это исходит от тебя. Ты, видимо, неправильно меня понял. Об этом я и сказал Брубергу. Мы встретились с Мэртой после следственного эксперимента.

— Кроме того, ты сказал ему, что я был пьян. Как тебе не стыдно! Зачем тебе это понадобилось?

— Не помню, чтобы я это говорил, — ответил Хильдинг. — Во всяком случае, слова «пьян» я, по-моему, не произносил. Я только сказал, что мы сидели в баре, беседовали и пили гимлит.

— Но от гимлита не опьянеешь, — сказал я.

Я сделал глоток гимлита. Он был кисловатый и по вкусу напоминал недозрелый крыжовник.

— Следовательно, ты провожал Мэрту не от филологического факультета, а до филологического факультета? — сказал я. — И она отправилась туда после следственного эксперимента?

Он немного подумал, посасывая свою большую светло-коричневую сигару. А потом утвердительно кивнул головой.

— Именно так.

— Ты уверен, что я неправильно тебя понял?

Он долго и подозрительно смотрел на меня. Потом лицо его снова расплылось в улыбке. Однако меня уже начинало тошнить от этой демонстрации белых зубов. Интересно, зубы у него свои? Для своих они слишком красивы.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он.

Его ложь уже перестала быть правдоподобной, хотя сам он, быть может, этого и не замечал.

— Я хочу сказать то, что я говорю, не больше и не меньше. И по-моему, я выражаюсь достаточно ясно.

— Другими словами, ты обвиняешь меня во лжи? — догадался Хильдинг.

Судя по его виду, он не был оскорблен до глубины души. Он лишь посмотрел на меня из-под густых бровей, затянулся и выпустил маленькое колечко дыма. До поры до времени я решил не открывать боевых действий.

— Так далеко я не захожу, — ответил я миролюбиво. — Вероятно, я должен тебе верить. Возможно, я просто ошибся.

Теперь я лгал так же неправдоподобно, как и Хильдинг. Он по-прежнему смотрел очень подозрительно.

— Да, это была ошибка, — сухо сказал он.

Потом снова улыбнулся своей набившей оскомину улыбкой и сказал уже спокойнее:

— Память — вещь ненадежная, спутать ничего не стоит.

Я подумал, что спутать от и до не так-то легко. Но чтобы как следует прижать его, мне надо было получить еще кое-какие сведения. Мне надо было выяснить, что делала Мэрта вчера после следственного эксперимента. Я извинился и вышел. И позвонил к Эрнсту Брубергу.

— Алло, это опять я. Извините, что я звоню так поздно, но мне могут понадобиться некоторые данные. Мне нужно знать, что делала Мэрта Хофстедтер после следственного эксперимента.

Некоторое время Бруберг молчал. Потом он шутливо спросил, где гарантия, что я не продам все эти сведения какому-нибудь газетчику. Однако мне удалось убедить его, что я никак не связан с газетами, и меньше чем за десять минут он рассказал мне все, что следовало из показаний Германа Хофстедтера, Ёсты Петерсона и Эрика Берггрена.

— А что вы сами делали вчера около половины десятого? — спросил я немного нахально.

— Провожал домой самого прокурора, — ответил он. — И примерно в это время мы находились возле инфекционной больницы. Лучшего алиби не придумаешь.

Я согласился с ним. Потом поблагодарил его, пожелал ему доброй ночи и вернулся к Хильдингу.

Мы стояли на площади Фюристорг. Было холодно, сыро и противно.

— Может быть, поедем ко мне и чего-нибудь выпьем? — предложил Хильдинг.

— Спасибо, — ответил я. — Неплохая идея. Кабаки закрываются безобразно рано, но нет худа без добра.

— Возьмем такси, — сказал он.

Мы направились через площадь к стоянке такси. Вдруг со стороны площади святого Эрика появилась машина. Она неслась на огромной скорости, и мы метнулись на тротуар, чтобы не попасть под колеса. Это была белая «Джульетта».

— Гоняет как сумасшедший, — сказал Хильдинг и шутливо погрозил ей кулаком.

— Ты знаешь его? — спросил я.

— Еще бы! Это Ёста Петерсон.

Хильдинг жил в Кобу, в огромной старой вилле. Здесь когда-то жили и его родители. Это была ужасно древняя халупа из дерева и камня, построенная еще в начале века. Она стояла в самой глубине запущенного сада, который был со всех сторон обнесен живой изгородью. Изгородь с годами становилась все гуще и гуще. Теперь сад был бережно окутан зимним мраком и погребен под снегом. Снег здесь никто не убирал. И лишь узенькая тропинка бежала от ограды до крыльца.

— Ты живешь здесь в полном одиночестве, — заметил я.

Мы стояли в темной узкой передней и снимали с себя верхнюю одежду. На одной из стен было зеркало до потолка. Стекло было мутное и грязное. Перед зеркалом стоял маленький низкий столик, а на столике — давно не мытая пепельница и телефон. На второй этаж вела широкая деревянная лестница. Кроме входных дверей, я заметил еще две: по одной с каждой стороны. Воздух в передней был спертый и затхлый.

— Вот так, — сказал Хильдинг.

— Очень просторно, — сказал я.

— Да, места хватает, — сказал он. — Ты знаешь, наверное, что я был женат. Моя бывшая жена и дети живут сейчас в Салабакаре.

Он взял мое пальто и повесил его на вешалку. Я поправил перед зеркалом галстук.

— Этот дом мне достался в наследство от родителей, — продолжал Хильдинг. — Это, так сказать, мое родовое гнездо, здесь у меня точка опоры, и я даже не представляю, как я мог бы жить где-нибудь еще.

Он провел меня в гостиную.

Собственно говоря, эту комнату уже нельзя было назвать гостиной в обычном смысле слова. Здесь удивительно смешивались самые различные стили: старая массивная высокая мебель, а рядом — абсолютно современная, низкая и легкая. Большой камин был облицован красным кирпичом, а на каминной полке из зеленого мрамора стояло два подсвечника и несколько фарфоровых статуэток. Колпак над камином, сужающийся к потолку, был выкрашен в белый цвет. В одном углу стояло старое бюро, а в другом — покрытый пылью телевизор и великолепная радиола. На стенах висели картины неведомых мне мастеров, причем некоторые — в тяжелых золоченых рамах. Между двумя окнами со свинцовыми переплетами стоял большой книжный шкаф. Над шкафом висели старинные часы с маятником. Под потолком сияла огромная люстра, которая уж никак не гармонировала со всей мебелью. На балконной двери висели тяжелые шторы из красно-коричневого бархата; они оказались плотно задернуты. И вообще вся обстановка здесь была удивительно безвкусна.