Боб Альман - Опасное знание

— В котором это было часу?

— Примерно как ты сказал: около половины десятого.

— Как она реагировала на то, что ты увидел ее?

— Да никак особенно не реагировала. Она была такая же, как обычно. Мы поговорили с ней о том о сем. Главным образом о следственном эксперименте. Подошли к «Каролине». Мэрта сказала, что пойдет вниз по Дротнинггатан, а мне надо было идти по Эфре-Слотсгатан к университету. Мы попрощались. Дойдя до ограды парка, где стоит памятник Гейеру, я оглянулся. Но Мэрты уже не было.

— А почему ты оглянулся? — спросил я.

— Мне надо было перейти улицу, — ответил Хильдинг.

— Тебе не показалось странным, что она как в воду канула?

— Нет, не показалось. Я подумал, что она забыла что-нибудь на факультете и пошла обратно через Английский парк.

— Больше ты ничего не заметил?

— Что именно я должен был заметить?

— Вообще.

— Нет, ничего такого, на что стоило бы обратить внимание.

— Вы никого не встретили по дороге?

— Никого.

Я протянул ему бутылку. Больше у меня не было никаких оснований лишать его выпивки. Он налил себе виски и залпом выпил.

— Вот и все, — сказал он. — Теперь ты мне веришь?

— Я никому не верю, — ответил я. — Никому и ничему. И вообще, какое это имеет значение? Ведь раньше ты врал? Откуда я знаю: может быть, ты и сейчас врешь.

Я говорил совершенно искренне. Мне вдруг все стало безразлично. Потому что я безумно устал. И какое мне было до всего это дело? Никакого! Меня угораздило найти Мэрту Хофстедтер. И больше ничего. До того дня я прожил без забот и хлопот двадцать два года. Мне приходилось видеть трупы, но их было немного. И никто не умирал у меня на глазах, как умер Манфред Лундберг. Никто не умирал в семинарских аудиториях юридического факультета, где студенты меньше всего ожидают каких-нибудь сюрпризов. А потом я нашел задушенную женщину в мужском туалете. Трудно представить себе что-нибудь более неожиданное, чем задушенная женщина в мужском туалете. Женщинам, как задушенным, так и не задушенным, подобает пребывать в дамских туалетах. И все это произошло со мной за какие-то трое суток. А ведь и меньшие потрясения никогда не проходят для нас бесследно!

— Впрочем, может быть, ты и не врешь, — сказал я. — Как раз около половины десятого мы с Ульрикой Бринкман проходили мимо университета. И обратили внимание на то, что в окнах канцелярии горел свет.

— В таком случае нам незачем больше сражаться, — облегченно вздохнул Хильдинг. — У меня и так уже расквашен нос.

Он приподнял носовой платок и грустно усмехнулся. Некоторое время мы сидели молча.

— Какой смысл врать прокурору и полицейским? — спросил я.

— Это могло избавить меня от многих неприятностей, — ответил он. — Мне не хотелось, чтобы они пронюхали, что я делал в четверг вечером. А кроме того, не так уж приятно быть последним, кто видел Мэрту Хофстедтер.

— Очевидно, ты был все-таки не самым последним, кто видел ее, — напомнил я Хильдингу. — Судя по твоим словам, кто-то наверняка видел ее уже после тебя.

— Разумеется, — ответил он быстро. — И поскольку я не убивал ее, мне казалось, что совсем не обязательно говорить в данном случае правду. Ведь мы даем показания не под присягой.

— Ты неплохо разбираешься в юриспруденции, — заметил я.

— Должен я извлечь хоть какую-то пользу из своей кандидатской степени, — возразил Хильдинг.

— И все-таки врать полицейским не следует, — наставительно сказал я. — В любом случае они рано или поздно докопаются до истины. Это их работа. А тем, кто пытается сбить их со следа, придется несладко.

Хильдинг все еще прижимал к носу платок.

— Я пойду умоюсь, — сказал он.

Хильдинг вышел из комнаты, а я тем временем допил виски. Потом я встал, подошел к балконной двери и раздвинул шторы. Некоторое время я стоял и вглядывался в непроницаемую тьму, сомкнувшуюся вокруг дома. Внезапно из-за угла вынырнула машина и пронзила изгородь ярким светом фар. Сначала я подумал, что ошибся. Но тут же понял, что ни о какой ошибке не может быть и речи. Возле самой ограды мелькнула чья-то тень. Я снова задернул шторы и вернулся на свое место как ни в чем не бывало. Между тем Хильдинг уже спустился вниз по лестнице и, тяжело переступая ногами, вошел в комнату. Лицо у него было чистое.

— Не хотелось бы тащиться так поздно домой, — сказал я. — Можно у тебя переночевать?

— Конечно, — ответил он.

Он хотел уложить меня в комнате для гостей на втором этаже, но я сказал, что предпочитаю спать на диване в гостиной. Пока он ходил за одеялом и стелил мне постель, я поставил перед окном ширму. Теперь меня никто не увидит.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Ничего особенного. Просто меня раздражают любители подглядывать в чужие окна.

Я снял ботинки и пиджак.

— У тебя есть что-нибудь почитать? — спросил я Хильдинга.

Он принес мне книгу одного итальянца, какого-то Маккарелло. Ее перевела Мэрта. На титульном листе была дарственная надпись.

— Это все, что у меня осталось от нее, — сказал Хильдинг.

Я подумал, что у Хильдинга действительно мало что осталось от Мэрты.

— Ну и кое-какие воспоминания, надо полагать, — заметил я. — У человека редко остается что-либо, кроме воспоминаний. Только маленькая горстка воспоминаний. Но их зато никто не может отнять. В этом-то и заключается их прелесть.

Да, в этот вечер я нес совершенно невероятный вздор.

Он пожелал мне доброй ночи и поднялся по лестнице наверх. Я слышал, как он прошел по комнате и лег в постель. Я прочитал несколько страниц и закрыл книгу. Переведена она была неплохо, но не более того. Я лежал и думал о Мэрте, которая сидела под умывальником и смотрела на меня. Я попытался хотя бы мысленно унизить ее. Ведь она была всего-навсего безалаберной легкомысленной бабенкой, которой каждый месяц был нужен новый мужик! Университетская шлюха! Но только весь ее облик почему-то противоречил такому определению. Я уснул уже под утро, так и не погасив свет.

Я проспал около пяти часов. Проснулся от холода и сразу открыл глаза. Одеяло я ночью сбросил с себя, и оно кучей лежало на полу. Сначала я никак не мог сообразить, куда это меня занесла нелегкая. Некоторое время я лежал и смотрел на люстру. Потом вдруг вспомнил, что я у Хильдинга. Часы между окнами показывали четверть десятого. Я встал и потушил настольную лампу, которая горела всю ночь. Начал искать сигареты, но не нашел ни одной. Порывшись в пепельнице, я извлек оттуда великолепный окурок, уселся в кресло и закурил. Было холодно и противно. Голова раскалывалась от боли. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Ночь медленно отступала, и сквозь ширму уже проникал серый утренний свет. Докурив окурок до конца, я надел ботинки и пиджак, застегнул рубашку и затянул галстук.