Юджин Бердик - Гарантия безопасности

Он обращался к ним обоим — и к госпоже Джонсон, и к Баку. Бак оцепенел. Мысли путались, он никого не мог припомнить. Вообще никого. Да и кого он мог рекомендовать? Свою маму? Цыганку-предсказательницу? Старика-соседа мистера Кармайкла, живущего этажом ниже? Нет, он просто сходит с ума.

Госпожа Джонсон перелистала странички своего блокнота.

— Некий профессор Гротешель приглашен в Пентагон на брифинг, — сказала она. — Он — не один из них. В том смысле, что не служит в Пентагоне.

Президент покачивался в кресле.

— В Пентагоне он не служит, это верно, — медленно произнес президент. — Но книга, которую он написал, делает его одним из них. — Президент подумал немного. — Хорошо, Джонни. По крайней мере он окажется свежим человеком в компании людей, которые чересчур часто видят друг друга. Пусть Гротешеля введут в консультативную группу Пентагона. Свенсону скажите, что я лично дал ему допуск и что он может высказывать любые воззрения по любому вопросу.

— В той степени, в которой они будут иметь отношение к делу, — сухо улыбнулась госпожа Джонсон.

— Свенсон всегда прекрасно чувствует, что по делу, а что — нет, — усмехнулся президент.

— Мне это известно, господин президент, — ответила госпожа Джонсон.

— Мне известно, что вам это известно, госпожа Джонсон, — сказал президент и отвесил шутливый поклон.

Улыбнувшись, секретарша вышла из комнаты.

Бак молча сидел в обществе президента Соединенных Штатов. Он знал, что они чего-то ждут, но не знал — чего именно.

Уолтер Гротешель проснулся ровно в 5.30 утра. И отнюдь не по звонку будильника. Он вообще часов не носил. Тем не менее всегда знал, который час. Проснулся он сразу. И, поднимаясь с постели, тут же начал выстраивать в уме предстоящий день. Думал он быстро и четко и, дойдя до двери ванной, уже полностью все распланировал. В 6.10 он, выбритый, принявший душ, утоливший голод чашкой растворимого кофе и одетый, будет ждать поезда в Скарсдейле. Час пути до аэродрома Ла Гардия — 8.30, час лета до Вашингтона (и вторая чашка кофе на высоте 10 000 футов) — 9.30. В 9.50 он уже в Пентагоне.

Все выверено до мелочей, день упорядочен.

Гротешель встал на весы в ванной — 185. В двадцать один год он весил 165. Он знал многих, кто отказывался взвешиваться, боялись расстраиваться. Гротешель взвешивался ежедневно. Всю жизнь. Сойдя с весов, он даже заставил себя обдумать последствия, к которым мог привести избыточный вес. Смотри в глаза реальности с тихой гордостью, сказал он себе. Умение смотреть в глаза реальности и сделало его тем, кем он стал.

Под душем, растирая тело жесткой губкой, он прикинул различия физического состояния в возрасте двадцати одного года и сорока восьми. Тогда он был поджар и мускулист. Сейчас торс покрывал слой жира. Не очень толстый, но заметный под пиджаком. Талия расплылась изрядно. Заметнее же всего потолстели лицо и шея. Все воротники стали тесны и стискивали горло, из-за чего все время чуть розовели щеки. Бреясь, Гротешель прикидывал, удастся или нет сбросить жир при помощи спорта. Долго прикидывать не пришлось.

На спорт у него времени не было.

Лишь на одно мгновение на всем протяжении его пятиступенчатого (машина, поезд, такси, самолет, такси) пути из Скарсдейла в Вашингтон Гротешель позволил себе расслабиться и подумать о чем-то ином, кроме доклада, который ему предстояло сделать на брифинге в Вашингтоне. Он ехал на такси в аэропорт Ла Гардия, и в этой роскоши — ехать в такси одному, когда остальные трясутся в автобусе, — было нечто, заставившее Гротешеля вспомнить молодость. Вот он и позволил себе на секунду расслабиться и дать волю мыслям.

Отец Гротешеля был строгий, работящий и блестящий врач. Хирург. А еще он был евреем и жил, увы, в Германии. Еще в начале тридцатых он понял, что ждет страну. И доказывал другим евреям, живущим в Гамбурге, что есть лишь две возможности: либо, вооружившись, драться, либо — покинуть Германию. Подавляющее большинство его родных и друзей, обремененных имуществом и привыкших переносить тяготы жизни, остались в Германии. Многие из них погибли в газовых камерах.

Вальтеру Гротешелю было пятнадцать, когда его отец оставил свою медицинскую практику и через Лондон и Нью-Йорк выехал из Гамбурга в Цинциннати. Чтобы практиковать в Америке, требовалось прожить там двухлетний срок и сдать ряд экзаменов. Сначала Эмиль Гротешель рыл канавы. Но не мог позволить мозолям окончательно погубить свои руки хирурга и в конце концов устроился мясником в кошерной лавке, усмотрев в этом немалую иронию, ибо отнюдь не придерживался религиозных традиций. Но это место давало ему возможность хоть в чем-то приблизиться к работе, которой столь виртуозно были обучены его руки.

Эмиль Гротешель не озлобился. Покидая Германию, он полностью отдавал себе отчет в своих перспективах. Он просто спасал семью и себя. Вот и все. Уолтер редко видел отца разгневанным, поэтому хорошо запомнил, в какую тот пришел ярость из-за спора о дневнике Анны Франк. Он возмутил всех евреев Цинциннати, заявив, что Анна Франк и ее семья вели себя как безумцы. Вместо того, чтобы укрываться на чердаке, цепляясь за свое еврейство, надо было бежать. А если бежать не удалось, надо было готовиться дать нацистам бой, когда настанет развязка. «Ступени, ведущие на тот вонючий чердак, должны были быть красны от крови нацистов и от их собственной крови», — ожесточенно доказывал доктор Гротешель.

«Если бы каждый немецкий еврей был готов унести с собой жизнь хотя бы одного эсэсовца, прежде чем его загнали в лагерь или газовую камеру, то не так много евреев и арестовали бы, — утверждал он. — Гитлеру и СС пришлось бы остановиться. Признайте! Если бы каждый еврей ответил огнем, когда местные «герои» вломились к нему в дверь, надолго бы нацистов хватило? Перебили бы их несколько сотен, остальные бы задумались. Увеличься количество потерь до тысяч, они бы затряслись. А уж перевали потери тысяч за двадцать — сразу бы пошли на попятный. Но первые евреи, покорно потянувшиеся в лагеря или попрятавшиеся по чердакам, как мыши, послужили орудием истребления всех остальных».

Гротешель знал, что для его отца вся жизнь — борьба. Отец был законченный дарвинист. Настолько, что ни разу не пожаловался на вынужденное падение с положения признанного мастера-хирурга до квалифицированного мясника.

— Мы попали в новую среду, и я уступаю в сноровке американцам, — безжалостно, будто речь идет о ком-то другом, объяснял этот решительный, мускулистый человек. — Американцы как порода и были выведены для этой среды обитания. Слабые отсеялись давным-давно. Мою же породу выводили для условий помягче: разжиревшие еврейки, язвенники-раввины, люди, переедавшие сметаны и блюд из мацы. — Он пристально смотрел на сына. — Каждая социальная группа защищает себя, как и каждый индивидуум. Не трать времени на нытье. Прояви себя достаточно хорошо, чтобы войти в группу по своему выбору.