Семен Данилюк - Законник [сборник]

Так что к своим пятидесяти, младенческим по меркам правой науки, годам, обласканный властями Гулевский пришел остепененным и олауреаченным.

Предполагалось и присвоение редчайшего в правой среде звания члена-корреспондента Академии наук. Но, по существующей иерархии, член-корр должен возглавлять видное научное учреждение.

Назначение начальником Академии МВД напрашивалось. И тут непредсказуемый Гулевский заупрямился. Главным в его жизни оставалась наука, и все, что отвлекало от нее, в том числе карьерный рост, для него казалось помехой. Потому от назначения увильнул, а на высокую должность вместо себя протолкнул ученика — Валентина Резуна. Так и получилось, что юридический генералитет страны съехался на торжество скромного начальника кафедры.

Самодовольство первых минут и часов, когда поздравления только посыпались, схлынуло и сменилось сначала смущением, а затем и открытым раздражением.

В какой раз проклял Гулевский собственную бесхарактерность, когда позволил уломать себя на помпезное празднование. От пустопорожних, под копирку речей уже мутило.

К тому же во всем этом славословии, санкционированном на высшем уровне, было что-то искусственное, унизительное. Когда-то в запале объявили его ведущим юристом страны. И более это не обсуждалось, будто клеймо на быка поставили.

Меж тем в первых рядах собрались коллеги-ученые из крупнейших вузов и научно-исследовательских институтов. Среди них семидесяти-восьмидесятилетние старцы, по трудам которых молодой следователь, а позже — адъюнкт Гулевский постигал азы правовой науки. Пришел даже, несмотря на плохое самочувствие, учитель Гулевского, предшественник его на должности начальника кафедры, гордость отечественной криминологии Герман Эдуардович Машевич. И каково им слушать осанну, воспеваемую пятидесятилетнему пацану.

Гулевский с тоской оглядел зал. Представил муки коллег, ропот слушателей, которых, скорее всего, принудительно согнали, чтобы заполнить пустующие ряды.

Заметил, что входные двери работают, будто сигнальный фонарик. Створки то приоткрывались, пропуская лучик света из фойе, то вновь запахивались. Это истомившиеся слушатели с задних рядов в полутьме ловко, один за другим, выскальзывали наружу.

Вот вновь мелькнула тень, на этот раз кто-то вошел. Гулевский пригляделся, и в груди его потеплело, — в дверном проеме подслеповато щурился со света Женька Стремянный. Ближайший, с юности, друг.

Сказать по правде, не верил, что придет, и в список приглашенных включил на всякий случай. В последние годы в отношениях между обласканным властями ученым и отставником МВД образовалась трещинка. Начало ее в том, десятилетней давности дне, когда один из лучших сыскарей Петровки обнаружил, что группировку, которую он разрабатывал, крышует начальник «смежного» отдела УГРО. Стремянный потребовал арестовать «оборотня». Рапорт положили под сукно. В знак протеста тридцатипятилетний подполковник подал в отставку.

Тогда впервые меж друзьями произошла размолвка. Гулевский с горячностью настаивал, что в переходное время каждый честный штык на счету и сбежать из органов все равно, что оставить поле боя. Стремянный угрюмо отмалчивался. Но решения не изменил. С тех пор вступил в адвокатуру. Но главным образом активничал в ветеранских организациях, ходил на протестные собрания, подписывал какие-то воззвания. Гулевский полагал это блажью. Но времени посидеть, как прежде, за бутылкой, вникнуть в чужую боль у вечно занятого, нарасхват профессора совершенно не хватало. При очередном звонке Стремянного обещал непременно перезвонить. И всякий раз спохватывался, что не перезвонил. Звонки, впрочем, раздавались все реже. И все-таки сегодня пришел!

Но Стремянный как неожиданно появился, так же может и незаметно улизнуть. Недаром когда-то начинал с «топтунов» (прим.: служба наружного наблюдения.)

Гулевский вгляделся туда, где сидели члены его кафедры. Нашел глазами аспирантку Маргариту Зудину, движением подбородка показал ей на дверной проем. Та оглянулась, понятливо кивнула, поднялась и, пригнувшись, чтобы не привлекать внимание, принялась пробираться к выходу. Впрочем, попытка не привлекать внимание была скорее данью вежливости. Как только красавица в ладном, узком на груди капитанском кителе появилась в проходе, добрая половина мужских глаз принялась сопровождать ее. Вот она добралась до Стремянного, шепнула что-то, подхватила под локоток и повлекла на свободные места. О Жене Стремянном можно было больше не беспокоиться.

Гулевский расслабился, даже благодушно скосился на трибуну. Но тут Толстых, войдя в раж, завернул что-то вовсе невообразимое, — назвал юбиляра симбиозом Кони и Плевако в одном лице.

Гулевский заметил, как недоуменно, будто при публичной непристойности, переглянулись гости в первых рядах, как Машевич, дотоле терпеливо скучавший, вздрогнул и прикрыл глаза пальцами.

Краска стыда залила лицо юбиляра. Он склонился к Резуну.

— Валя, давай заканчивать.

Округлая физиономия начальника Академии расплылась:

— Придется еще потерпеть, Илья Викторович. Никто не заставлял вас столько натворить за какие-то пятьдесят лет. У меня обширный список записавшихся. Да я и сам еще не выступал.

Гулевский с силой придавил руку Резуна. Губы сжались в злую скобку.

— Пожалуйста, Валя! — процедил он. — Или сам поднимусь и прикрою эту лавочку! А если у тебя недержание речи, поизгаляешься на банкете.

— Ну, разве что — на банкете, — Резун выпростал запястье. Опасливо зыркнул на юбиляра, — он как никто знал взрывной характер своего бывшего научного руководителя.

В прошлом году Резун ездил на правовой симпозиум в ЮАР. И — там, на сафари, впервые увидел на свободе носорога. Носорог мирно пасся, не обращая внимания на повыскакивавших из джипа туристов. Резун, приготовив видеокамеру, решил подойти поближе. Но сопровождавший рейнджер ухватил его за руку и потянул назад.

— Шестьдесят метров, мистер! — для наглядности он провел сапогом черту. — Если больше шестидесяти, вы для него не существуете. Но шестьдесят — это его ареал. Как только зайдете на пятьдесят девять, развернется и — атакует. И тогда помоги всем нам Бог!

Резун долго соображал, кого же напоминает ему эта носорожья повадка. И — вспомнил: конечно же, Гулевский! Один к одному. Такой же деланно спокойный, вальяжно снисходительный, погруженный в себя барин. Пока кто-то, кто не догадывается, что перед ним носорог, не перейдет грань допустимого. И тогда помоги ему Бог!

Через полчаса приглашенные переместились в столовую.

В перерыве Гулевский успел сменить форму на легонький черный джемперок и слаксы, в которых чувствовал себя по-настоящему свободным.