Семен Данилюк - Законник [сборник]

Обо всем этом Гулевский хорошо знал. Как мог, противодействовал, хоть выглядело это борьбой с ветряными мельницами. Но все-таки со столь неприкрытым плагиатом столкнулся впервые.

— Как хотите, шеф, спускать нельзя, — Резун не унимался. — Коль вам заподло, я сам поеду в ВАК и подниму бучу. Надо притормозить беспредел. Если уж у самого Гулевского воровать не гнушаются, то с остальными и вовсе считаться не станут.

Гулевский написал заявление и через Резуна передал в Высшую аттестационную комиссию.

Через пару дней, тихим весенним вечером, когда Академия уже опустела, дверь в кабинет Гулевского будто сама собой приоткрылась, и в образовавшуюся щелку просочился щуплый человек, в котором Гулевский с нехорошим чувством узнал Юрия Судина.

Недобро сощурился.

— Дверь запирается? — вместо приветствия произнес мертвенно бледный Судин. Поковырялся в замке, подергал и — без паузы бухнулся на колени. От неожиданности Гулевский вскочил на ноги.

— Только сегодня узнал, — невнятно пробормотал нежданный визитер. — Так подставить, так подставить! Поклялись, что будут сами писать! Я ж порядочный человек. Если б только догадывался, что плагиаторами окажутся, да разве ж связался!.. Тем более, нашли, у кого воровать, засранцы!

Он вскинул пытливый взгляд. Повинуясь брезгливому жесту Гулевского, поднялся, отряхнул колени.

— Не верите, — определил он безнадежно. — Если не поверите, всему конец.

— Зачем вам это понадобилось? — сухо спросил Гулевский.

— Что?.. А! Понимаете, я в Госдуме от «Демроссии». Освобождается правовой комитет. Ну, наши меня двинули. Но там, чтоб возглавить, нужна степень. Сказали, все так делают. На надежных вроде людей вывели. Оказалось, — негодяи. Так подставить!

Он остервенело постучал себя кулаком по лбу. Со смятенным видом рухнул на свободный стул.

— Да что я? Если об этой истории пронюхают коммуняки, заплюют все демдвижение. А отложить защиту — значит, отдадим коммунистам ключевой комитет. Вот ведь какова диспозиция.

— Раз уж о диспозиции соизволили упомянуть… — в глазах Гулевского забегали злые искорки. — Ответьте, разлюбезный диссертант, по каким признакам вы разграничиваете общественную опасность и общественный вред при административных проступках?

— Что? — Судин опешил. Разглядел насмешку. — Да понятия не имею. Собирался за неделю до защиты проштудировать. И тут такое! В ВАКе сказали, если до завтра не улажу…

Он взрыднул. По впалым щекам потекли слезы:

— Илья Викторович, дорогой, вы ж — талантище. Идеи, как сеятель из лукошка, горстями разбрасываете; другие подбирают и всю жизнь кормятся. Что вам от одной-двух лишних? Отступитесь. Дружбой детей прошу. Не за себя. За общее дело. Ведь по большому счету оба мы России служим. Не враг же вы демократии.

Врагом демократии Гулевский не был. И историю, хоть и скребло на душе, замял.

Больше они не встречались. Хотя за карьерой Судина Гулевский следил. Это было нетрудно. В двухтысячных видный «правый», он демонстративно перешагнул из одной «России» в другую. Из «Демократической» в «Единую». То есть, как сам публично ответил злопыхателям, — России остался верен. За что оказался обласкан новой властью на должности заместителя Главы президентской администрации. А в 2008 со сменой президента сохранил пост как знак преемственности.

После вручения награды заместитель Главы администрации со свитой отбыл. Празднование же, в которое плеснули топлива, продолжилось с новой силой.

К Гулевскому подошла Маргарита. Разметавшиеся волосы прилипли ко лбу.

— Что-то меня кружит. И вообще хочу в постель.

Вопреки привычной осторожности, она припала к Гулевскому.

— Люблю менять любовников, — с пьяным бесстыдством объяснилась она. По остолбенелому виду Гулевского убедилась, что эффект состоялся. Принялась загибать пальцы. — Гляди сам. С полковником милиции спала, с доктором наук спала, с заслуженным ученым тоже спала. Даже с почетным профессором Эдинбургского университета переспала! Теперь хочу орденоносца. Имею право?

Вечер заканчивали без юбиляра.

Приезжать в этот день в Академию Гулевский не планировал. Но с вечера ему позвонил Машевич и попросил о встрече — для конфиденциального, как выразился, разговора. В последние годы один из основоположников советской криминологии часто болел и резко сократил преподавательскую нагрузку. Отрабатывать за него учебные часы приходилось другим. Гулевский опасался, что щепетильный профессор надумал подать в отставку.

Кабинет начальника кафедры уголовной политики напоминал музей. Застекленные шкафы были забиты дипломами, аттестатами, подарочными статуэтками, поздравительными адресами. На стенах развешены фотографии виднейших представителей кафедры, с датами рождения и смерти. Единственный, без траурной даты портрет профессора Машевича начала девяностых, висел точнехонько напротив двери.

Когда Гулевский вошел, в его кресле, под портретом, расположился грузный, одутловатый человек с крупной, морщинистой лысиной. Сдвинув на лоб круглые очки и близоруко щурясь, он вчитывался в брошенный на столе проект закона о полиции. Гулевский скользнул взглядом по моложавому лицу на портрете и сдержал невольный вздох: за прошедшее двадцатилетие Герман Эдуардович Машевич сильно сдал.

При виде хозяина кабинета Машевич обозначил движение подняться, но Гулевский сконфуженным жестом остановил его. Уселся на ближайший стул.

— Как здоровье уважаемого мэтра? — бодренько произнес он.

Машевич натянул очки на слезящиеся, выпученные глаза.

— По возрасту, — в голосе его за бесстрастной интонацией промелькнула знакомая ирония.

— Очень хорошо, что зашли. Надо подписать переаттестацию, — вроде только что припомнил Гулевский. — Арлетта уже напечатала. Осталась ваша подпись.

Он потянулся к звонку.

— Не будет переаттестации, — остановил Машевич. — Ухожу. Хватит за чужой счет числиться.

Этого Гулевский и боялся.

— Резун успел обработать?! — неприязненно бухнул он. Начальник Академии не раз намекал, что Машевича пора проводить на отдых.

— Н-нет, — отказался Машевич. Увидел, что невольной заминкой проговорился. — То есть не это главное. Зрело.

Умные, изуродованные базедовой болезнью глаза его уткнулись в Гулевского:

— Не хочу быть причастным.

Это был не первый их подобный разговор, и с каждым разом все более расходились позиции. Нынешняя фраза прозвучала обвинением.

— Договаривайте, Герман Эдуардович, — потребовал Гулевский. Заметил, что старик колеблется. — Коль начали, давайте расставим, так сказать, точки! Юбилейное славословие, должно быть, покоробило?

— То пустое. Надеюсь, голова не закружится. Хотя в последние годы в твоих трудах появилась благостность. Впрочем, это вкусовое, — поспешил сгладить резкость Машевич. — Не о словах говорю, а вот чем наше слово отзовется? — он достал крупный носовой платок и отер пузырьки, проступающие на влажных старческих губах. — Ну, об этой профанации вовсе не говорю, — он брезгливо, двумя пальчиками оттолкнул от себя проект Закона о полиции. И все-таки не удержался, высказался. — Да, потешный документ. Похоже, этот странный человечек искренне верит, что если милицию назвать полицией, все переменится.