Сэм Борн - Праведники

Не раз Луиш впадал в отчаяние, не раз у него опускались руки. Но всегда, переборов себя, он принимался за дело с удвоенной энергией. Нет, это был вовсе не сизифов труд. В лачугах на вершине этого холма ютилось около десяти тысяч человек, каждый из которых был создан по образу и подобию Божьему и имел право на кусок хлеба днем и кров ночью. Даже если несколько человек поедят как люди, даже если одному ребенку он вовремя принесет лекарство, даже если одна старуха сможет переночевать под настоящим одеялом — значит, все его усилия будут не напрасны.

Луишу было немного стыдно, что как раз сейчас он пришел сюда не за тем, чтобы подать руку помощи очередному нуждающемуся. У него была другая цель — впрочем, не менее достойная: он собирал данные для доклада, который собирался подать в один из правительственных департаментов, где его в кои-то веки согласились выслушать.

То, что его попросили представить эти данные, было большой удачей. Девять месяцев Луиш обивал пороги госучреждений, добиваясь рассмотрения бедственной ситуации, сложившейся в этом районе фавел. Не будь Луиша, чиновники никогда даже не вспомнили бы о существовании этих несчастных бедняков. Сюда десятилетиями не наведывались с правительственными инспекциями. Здесь даже не было полиции. Если местным жителям что-то требовалось — например больница или детская площадка, — им приходилось самим изыскивать средства на их строительство или спускаться вниз и ползать на коленях перед богатыми господами. Но даже это часто не помогало.

Луиш стал для фавел истинным спасителем. Сегодня он добивался приема у муниципального чиновника, назавтра ходатайствовал за свою паству на попечительском совете какого-нибудь благотворительного фонда. Он просил, умолял, требовал и никогда не сдавался. Он показывал людям фотографии женщин, которые с младенцами на руках вынуждены были чуть не вброд переходить улицы, напоминавшие больше сточные канавы. Он совал им под нос снимки детей, которые питались на помойках. Он взывал к совести и стыду тех, кто не думал о хлебе насущном. Часто Луиш тыкал крючковатым пальцем в сторону соседнего Лагоа — одного из самых респектабельных кварталов во всей Латинской Америке. А в следующую минуту кивал в сторону фавел Санта-Марты, где дети за неделю съедали меньше, чем одна болонка из Лагоа за день.

Сегодня он собирал «свидетельства очевидцев», беседуя с представителями местной общины. Пусть они скажут, зачем им нужна больница, зачем им нужны лекарства, почему необходимо огородить детскую площадку. Пусть скажут, как будут учиться их дети, если поблизости нет ни одной школы. Луиш записывал все разговоры на видеокамеру: он намеревался подкрепить свой доклад любительским документальным фильмом.

Наконец он добрался до нужной ему хижины. Разумеется, здесь не висели таблички с названиями улиц и номерами домов — зачем, если тут не было ни собственно улиц, ни домов?

Луиш переступил порог и столкнулся с несколькими парнями. А куда же запропастилась донья Зезинья?..

— Мне подождать? — спросил он у одного из юношей. Те не ответили. — Это ваш дом, ребята? — обратился он к другому, который вдруг стал медленно заходить ему за спину. — Что здесь происходит?

Словно в ответ на его вопрос паренек достал из-за пазухи пистолет. Слишком тяжелый и громоздкий для его руки. Луиш невольно улыбнулся, но в следующее мгновение дуло пистолета уперлось ему в грудь.

— Постой! — успел крикнуть он, но было уже поздно.

Раздался выстрел, пуля вошла Луишу в сердце, и оно перестало биться. На лице пастора застыло выражение изумления, но отнюдь не страха. Страшно стало его убийцам. Они торопливо завернули тело старика в одеяло, как им и было приказано, и бегом бросились из хижины. Заказчик ждал их неподалеку. Узнав, что дело сделано, он расплатился с ними. Подростки жадно выхватили деньги и мгновенно растворились в сумерках.

Они уже не слышали, как он поблагодарил их за то, что они совершили «Божье дело».

Пятница, 22:05, Краун-Хайтс, Бруклин

— Мы оба совершили ошибку. Ваша ошибка заключается в том, что вы солгали мне, и не однажды. Вы лгали даже тогда, когда над вашей жизнью нависла непосредственная угроза. Впрочем, теперь, зная все обстоятельства, я могу понять это упрямство и даже нахожу ваше поведение достойным уважения…

Уилл едва различал его слова, так как в ушах оглушительно стучала кровь. Он был охвачен ужасом. Большим, чем в той сточной канаве, в которой его едва не утопили. Ребе расколол его. Что-то найденное в бумажнике выдало Уилла… Наверняка это был какой-нибудь дурацкий чек или членская карточка клуба «Блокбастер», о котором он не вспоминал уже несколько лет…

Теперь ребе знал, с кем имеет дело. И одному только Богу было известно, чем это грозило Уиллу.

— Вы пришли сюда за своей женой, не так ли?

— Да, — еле слышно отозвался Уилл.

— Я хорошо могу понять вас и даже признаюсь, что поступил бы точно так же, окажись я на вашем месте. Моше Менахем и Цви Йегуда наверняка согласятся со мной… — Теперь у обоих палачей были имена. — Первейший долг каждого мужчины состоит в том, чтобы охранять и защищать покой своего семейства. Это заложено в природе человека…

Не имея возможности видеть лицо собеседника, Уилл просто поднял тяжелый взгляд на книжный шкаф.

— Однако в нашем случае… боюсь, вам придется отступить от этих правил. Я уважаю ваше героическое стремление вернуть жену, но не могу его поддержать. Просто не могу.

— Значит, вы признаете, что похитили ее?

— Я ни в чем не собираюсь вам признаваться. И ничего не стану отрицать. У нас с вами будет совсем другой разговор, мистер Монро. Уилл… Я просто хочу, чтобы вы меня понимали буквально и исполняли то, что я говорю. В нашем случае вам придется забыть о своем долге мужа.

— В каком это нашем случае? С какой стати я должен делать то, что вы говорите?

— Клянусь, я был бы счастлив рассказать вам больше, Уилл. Но не могу.

Уилл уже понял, что непосредственная опасность, похоже, миновала. И он уловил в голосе ребе новые нотки. В нем уже не было угрозы. Скорее печаль и даже сочувствие. Сочувствие?.. Уилл слышал в его голосе явные нотки сочувствия и отказывался этому верить. Ребе показал себя палачом. Безжалостным и непреклонным. Может, это проявление так называемого стокгольмского синдрома — странной привязанности, которую заложники в какой-то момент начинают испытывать к тем, кто держит их на мушке? Да-да, не иначе… Сначала смуглый израильтянин, собиравшийся его утопить, показался Уиллу добрым поводырем. Теперь вот этот инквизитор, к которому он уже почти не испытывает ненависти… Очевидно, это была спонтанная реакция организма на только что перенесенный стресс. Это надо же… Он испытывал чуть ли не благодарность к ребе за то, что тот прекратил пытки…