Сергей Зверев - Дом, где взрываются сердца

Пять часов. Пять минут шестого. Десять минут. Неужели не придет?

Она появилась в пятнадцать минут шестого.

— Извини, задержалась, — с этими словами она крепко взяла его под локоть.

— Ничего, бывает.

— Вообще женщина должна задерживаться. Тогда ее появление воспринимается как награда. Правильно?

— Может быть.

— Ты уже начинаешь отчаиваться, собираешься со злостью выбросить букет в урну. И тут неземной запах духов, шуршание легкой ткани, отблеск желтых фонарей на дорогих мехах спадающего с плеч манто. И появляется она, единственная. И все озаряется неземным светом. Так?

— Звучит не слишком убедительно, но красиво, — улыбнулся Валдаев, протягивая ей розу. — «Я послал тебе черную розу в бокале золотого как небо аи», — процитировал он Блока.

— Пошли, — она взяла розу. — Здесь недалеко. Можно не спешить.

Они неторопливо направились вперед. Углубились в переулки.

— Этот художник — Роман Спилка — талант. И полный псих. Его работы идут на Западе, да и у нас, за хорошие деньги. Он же продает их, только когда совсем припирает.

— Это же непрофессионально. Художник должен продавать картины.

— Спилка считает, что картины — зеркало его души. Продавать их — все равно что дробить и продавать по частям душу.

— Странно.

— Он — псих. Но псих интересный. Я его люблю… Ну чего ты напрягся? Не так… Мне вообще кажется, что он не способен любить телесно.

Она прижалась покрепче к Валдаеву. И в этом ее движении было обещание большего.

Галерея располагалась в подвале старого кирпичного дома. Пришлось спускаться туда по крутым ступеням. Валдаев ожидал увидеть влажные стены и сочащуюся из труб воду. Но увидел обычную небольшую галерею с белыми стенами, яркими лампами, шуршащими кондиционерами.

В предбаннике похожая на учительницу гимназии сухощавая дама в белоснежной блузке с красным бантом поздоровалась с Эллой как со старой знакомой и занесла их имена в список, но Валдаев не стал представляться журналистом.

Они прошли в большой зал. Там толпилось несколько человек. В углу стояли два столика, на которых возвышались артиллерийскими снарядами в ряд выставленные бутылки с шампанским. Между ними приютились блюда с бутербродами и пирожными.

Валдаеву приходилось бывать на подобных интеллигентских тусовках. Публика везде была схожая — запущенные бородачи в длинных, по колено, свитерах; безвкусно и с придурью одетые девахи; истомленные искусствами и тонкими переживаниями дамы в длинных платьях; гладкие мужчины в серых костюмах и с торчащими из карманов пластмассовыми черными коробочками сотовых телефонов.

Валдаев не любил такие сборища. Его тяготила необходимость вести умные разговоры, острить, молоть какую-то чушь, демонстрировать свою значимость.

Многоголосица стояла, как в улье. И, как обычно бывает, за сложными словесными умствованиями и деловыми беседами все больше взоров косило в сторону накрытых столов. Впрочем, внимание Валдаева тоже сперва сосредоточилось на этих столах, потом на публике. Ну и в последнюю очередь на вызывающе ярких больших полотнах, из-за которых и был этот сыр-бор.

Валдаев не любил авангард, абстракционизм, кубизм, да и вообще был не большим ценителем живописи. Если бы не Элла, он никогда бы не попал на подобное мероприятие. Он присмотрелся к ближайшей картине и на миг застыл. Он будто получил небольшой электрический разряд. То, что он увидел, точно попало в резонанс с его внутренним состоянием. С разобранностью и разболтанностью чувств, владевших им в последние дни.

На холсте был достаточно мастерски изображен человек с распадающейся на части головой. Голова раскалывалась на острые осколки, и в полированной грани каждого отражались отблески различных реальностей. Казни, бичевания, катастрофы. Картина была переполнена страхом и растерянностью.

— Ну, действует? — усмехнулась Элла, от которой не укрылись чувства ее провожатого.

— В некоторой мере, — вынужден был согласиться Валдаев.

— Не на тебя одного… Это полотна для интровертов. Тех, кто предпочитает смотреть внутрь себя.

— И что, внутри нас живут одни кошмары?

— Спроси у автора.

Художник Роман Спилка вопреки ожиданиям Валдаева оказался вовсе не одним из бородачей в свитерах. Он был одет в строгий, отлично выглаженный костюм. Рубашка идеально белая. Галстук немного яркий, но гармонировал с костюмом. На вид ему было лет сорок пять. Он являлся обладателем легкомысленных гусарских усов и внешне походил на оставшегося безработным после последнего кризиса банковского служащего, а не на художника. Лицо изможденное. Взор немного затравленный. В глазах читался скрытый глубоко вызов.

— Спасибо за визит, Элла, — сухо произнес он.

— Роман, я же твоя поклонница… Кстати, это Валерий.

Валдаев пожал сухую и крепкую руку художника.

— Вам нравится? — спросил Спилка. — Впрочем, не отвечайте. Это не имеет никакого значения.

— Тебя не интересует мнение публики? — осведомилась Элла.

— Почему оно должно интересовать меня? В картинах часть моего Я. Мое Я не обязано нравиться. Так же как и ваше. Достаточно, что они существуют. Вы не согласны? — Он вперился недоброжелательным взором в Валдаева, и тот вдруг пожалел, что пришел сюда.

Журналист раздумывал, что ответить. Пауза затягивалась. Элла насмешливо наблюдала за ними обоими. И тут послышался густой бас:

— Роман Викторович, так ты распугаешь всех гостей.

К ним подошел высокий, плотный мужчина лет пятидесяти в ладном костюме. У него была острая, клинышком, старомодная бородка. В руке он сжимал тяжелую черную трость. Бог ты мой, Валдаев давным-давно не видел людей с тростями. Похоже, этот человек являлся большим оригиналом.

Элла обернулась к нему и поцеловала в щеку. Валдаев ощутил острый укол ревности. Устыдился его, но поделать с собой ничего не мог. Ревность — чувство, живущее отдельно от человека. Она как бы и не подчиняется ему, и плевать ей на разумные доводы.

— Здравствуй, — обрадованно произнесла Элла. — Ты тоже здесь.

— Конечно, — кивнул вновь прибывший. — Я обещал виновнику торжества.

— Знакомься, Валерий. Это мой родной дядя. Профессор Ротшаль.

— Ким Севастьянович Ротшаль, — профессор качнул головой.

— Очень приятно. Валерий.

Рукопожатие у профессора было мягким, но не безвольно мягким. Он будто бы боялся ненароком причинить боль.

— Валерий… По отчеству?

— Васильевич.

— Очень хорошо, Валерий Васильевич, — у него получилось как-то многозначительно, будто он уяснил какой-то скрытый смысл в имени-отчестве Валдаева. — Ну что, Роман Викторович, как насчет экскурсии для гостей?

— Пожалуйста, — художник двинулся вперед. — Картина называется — «Граждане, подземная тревога».