Мэри Стюарт - Лунные пряхи. Гончие псы Гавриила (сборник)

Кристи Мэнсел, без вести пропавшая.

Сгинула без следа, подобно тетушке Гарриет и ее собачке Самсону. Или подобно гончим псам Гавриила, навеки похороненным под слоем пыли в прогнившем дворце…

Оставалось только расплакаться от глупого бессилия. До чего дурацкое положение! В тот самый момент, когда силы и энергия мне нужнее всего, укол наркотика превратил меня в безвольную груду обвисших нервов и пюреобразных костей. Я собралась с силами, села и попыталась оглядеться.

Постепенно начали вырисовываться детали окружающей обстановки. Тусклый луч выхватывал из темноты несколько футов грязного пола возле кровати, низкий потолок, затянутый паутиной, голые стены из неотесанного камня, где со ржавого крюка свисал клубок кожаных ремней и металла – может быть, конская сбруя? Из-за дверей снова донесся едва слышимый трепещущий звук – это потрескивал фитиль в керосиновой лампе. Бледный лучик света, падавший через крошечное зарешеченное оконце, через пару ярдов тонул в густой непроглядной тьме, но в его чахлом отблеске глаз различал штабеля каких-то корзин, ящиков, банок, похожих на канистры из-под бензина…

Я не ошиблась в своем предположении, где я нахожусь. В вентиляционное окошко, по-видимому, падает свет лампы из подземного коридора, а тяжелая дверь под ним – одна из тех массивных дверей с огромными засовами и надежными новенькими замками, которые мы с Чарльзом видели в своих скитаниях по дворцу. Сомневаться в этом не приходилось. И разумеется, в темной каморке нет окна.

Тишина была насыщенной, тягучей и удушающей, подобно безмолвию пещер, безмолвию подземных галерей. Я затаила дыхание и прислушалась. Тело плохо слушалось и ныло, словно покрытое синяками, однако головная боль прошла. На смену ей явилось обостренное восприятие, которое в эти минуты было даже мучительнее физической боли, обнаженная ранимость, жгучее ощущение того, что я крайне уязвима, уязвима до самых кончиков натянутых до предела нервов. Я чувствовала себя как улитка, которую вытащили из ее домика и которая хочет только одного: поскорее заползти обратно.

Тишина была всеобъемлющей. Ни единый звук снаружи не давал понять, что во дворце осталась хоть одна живая душа. Нетрудно было поверить, что меня похоронили заживо.

Банальное сочетание слов проскользнуло бездумно в мой разум, потом отскочило, как отравленный дротик. Вместе с ним на меня обрушилось видение многометровой скалы над головой, бесчисленных тонн камня и почвы с увесистым водоемом на вершине. Скала была рукотворной и, как все творения человеческих рук, подверженной ошибкам; вероятно, она истлела, как истлел весь дворец. Масса ее чудовищна. Достаточно малейшей трещины в скале, легчайшего содрогания земли…

По коже у меня забегали мурашки. В мертвой тишине я различила тихий шелест осыпавшегося песка.

Обливаясь холодным потом, я вскочила на внезапно одеревеневшие ноги, и только потом ко мне, словно глоток сладкого воздуха, вернулся здравый смысл. Шелест был всего-навсего тиканьем моих наручных часов. Я вытянулась на цыпочках возле двери и поднесла запястье к вентиляционному окошечку. В тусклом свете я разглядела циферблат. Он казался знакомым, как лицо доброго друга. Привычное тиканье вернуло мне рассудок. Я поняла, что сейчас без малого шесть часов. Когда я приняла приглашение Генри Графтона подвезти меня, едва миновало четыре. Значит, я была без сознания больше двенадцати часов.

Я нащупала ручку двери и налегла изо всех сил. Щеколда отодвинулась, как по маслу, но дверь не приоткрылась ни на миллиметр. Подобный исход был настолько отчетливо предопределен заранее, что я восприняла поражение почти без всяких эмоций. Я старалась не забывать, что мне необходимо выкинуть из головы мрачный образ бесчисленных тонн камня и воды, нависавших над моей головой.

В ту же секунду тишину прорезал звук, которого я не так давно боялась больше всего, но теперь он казался пробуждением после ночного кошмара. В двери щелкнул ключ.

Когда дверь бесшумно повернулась на хорошо смазанных, привычных к действию петлях, я уже сидела, выпрямившись, с каменным лицом, на кровати, стараясь держаться как можно спокойнее и не подать вида, что ноги подо мной подкашиваются и я не осмелюсь подняться. Губы у меня пересохли, сердце отчаянно колотилось в груди. Не знаю, чего я ожидала. Но было страшно.

На пороге появился Джон Летман с керосиновой лампой в руках. Следом за ним Халида, как обычно, несла поднос. Едва открылась дверь, ноздри защекотал запах супа и кофе. Если я в такой обстановке могла обращать внимание на подобные детали, логично было бы предположить, что я зверски проголодалась, однако это было не так. Джон Летман поставил лампу в стенную нишу, девушка подошла ближе и опустила поднос на картонный ящик. Большие, подведенные тушью глаза искоса скользнули на меня, и я прочитала в них удовлетворение. Уголки ее губ тронула едва заметная злобная улыбка. Шелковое платье с золотой каймой переливчато замерцало, и я поморщилась, вспомнив, в каком виде пребываю сама: закутана в одеяло, волосы всклокочены.

Я неколебимо проигнорировала девушку и коротко спросила у мистера Летмана:

– Что с ней?

– С кем?

– С тетушкой Гарриет, с кем же еще. Хватит играть в загадки, я знаю, что весь прошлый прием был маскарадом. Где моя бабушка?

– Умерла.

– Умерла? – резко переспросила я. – То есть вы ее убили?

Уголком глаза я заметила, как замерцал шелк на платье Халиды: она встала. Летман поспешно обернулся и взглянул на меня сверху вниз. Он стоял спиной к лампе, и я не видела его лица, но голос дрожал от едва сдерживаемого волнения.

– Не надо мелодрам. Я не утверждал ничего подобного. Она умерла естественной смертью.

– Мелодрама! Кто бы говорил! Уж никак не вы, с вашими подземными темницами, вишневоглазой красоткой и маскарадным шутом наверху. Он что, специализируется на поставке живого товара в бордели? Как же, естественной смертью! – сердито бросила я. – Говорите конкретно. От чего она умерла и когда?

– Я не собираюсь отвечать на вопросы, – натянуто заявил Летман. – Ее врачом был доктор Графтон, пусть он и объясняет.

– Объяснит, никуда не денется, – заверила я.

Летман сделал несколько шагов к двери, но при моих словах вдруг остановился и обернулся ко мне. Свет снова падал на его лицо. На нем были написаны изумление, испуг, даже тревога. Он раскрыл рот, чтобы сказать что-то, но передумал и промолчал. Мне подумалось, что раздраженный тон Летмана под стать его издерганному виду: мешки под глазами говорили о том, что он не высыпается, на щеках появились морщины, которых я раньше не замечала, морщины, совершенно неестественные для его возраста. Чего раньше определенно не было на его лице, так это синяка в углу рта и отвратительного багрового рубца, похожего на царапину; он пересекал его щеку от скулы до уха. Едва я задумалась о том, что бы это значило, как услышала торопливый, язвительный голос Халиды: