Женя Галкина - Богиня в бегах

Они напоминали ему о подростковом переживании: вот маленький, толстый и потный Карлуша хнычет в углу, зажатый старшеклассницами, и они пинают его, и никто не придет на помощь, пока они смеются, громко смеются, запрокидывая головы… А ведь они так нравились ему, прекрасные богини, полураздетые в раздевалке перед уроком физкультуры.

Эту душевную рану он так и не смог излечить.

Его жирные руки, и без того дрожавшие от напряжения, упустили свой груз, и спящая Света упала на пол, а от удара проснулась и зашевелилась.

– Ах ты, сволочь, – рявкнула Полина, хватая со стойки лампу и наступая на Карла Валерьяновича, – тебе уже в аду место греют, а ты здесь придуриваешься и корчишь из себя безвинную душу!

Наглость Шелепы, посмевшего обвинить ее в бедственном положении, превратила ее страх в ярость.

Она замахнулась лампой, и Карл Валерьянович, раздавленный таким напором, смущенный близостью ее обнаженного тела и впечатленный перспективой получить по беззащитной лысине тяжелым предметом, позорно и трусливо утек вверх по лестнице на второй этаж.

Лампа грохнула об перила и погасла.

Полина метнулась к шкафу, выхватила первый попавшийся халат и влезла в рукава.

– Сейчас-сейчас, – пообещала она Светлане, сидящей на полу. – Подожди еще немного, мы выберемся вместе!

Застегнув халат, Полина подбежала к ней, шлепая босыми ногами по полу.

– Света! Света, ты меня слышишь? – она с тревогой вглядывалась в пустые, выцветшие глаза девушки. – Постарайся встать! Мы должны уйти отсюда как можно быстрее!

Света Соболь понимающе закивала, подтянула к себе поближе брошенное на пол одеяло и улеглась на него, положив ладошку под щеку.

Полина чуть не взвыла.

– Нельзя спать! Просыпайся! Немедленно!

Она тормошила Свету, тянула ее за руки и за ноги, растирала ей уши и даже щипала, но все было бесполезно: та спала глубоким наркотическим сном.

Тогда Полина попыталась ее поднять: в балерине было не меньше пятидесяти килограмм, но хуже того – сонная, она выскальзывала из рук Полины и напоминала той кучу разваренных спагетти, которые зачем-то нужно удержать в ладонях.

Поняв, почему Шелепа завернул Свету в одеяло, она снова положила ее на пол, расстелила плед и принялась закатывать в него Свету, как закатывала бисквитные рулеты с джемом.

Запеленав ее, Полина сделала еще одну попытку.

– Ох, – сказала она, и больше не могла сказать ничего.

Согнувшись, она тащила жену своего мужа, чувствуя, как мышцы на руках трещат от напряжения. Ничего тяжелее гантели в четыре килограмма она в руках не держала. Хрупкая Света Соболь казалась ей китом-касаткой, не меньше.

Было тяжело, очень тяжело, но Полина упорно тащила ее, пытаясь не думать о боли в руках, о том, что ноги дрожат, что она устала, очень устала, и что приключений этого вечера ей хватило бы на всю жизнь – по маленьким дозам…

Она тащила маленькую спящую женщину, в которую влюбился ее Глеб, тащила любовницу и разлучницу, которую так хотела найти в самом начале своего расследования… Зачем она искала ее? Затем, чтобы наговорить гадостей? Посоревноваться с ней? Чтобы обидеть и унизить? Почему сразу не пришло в голову, что в измене, в предательстве надо винить не неизвестную женщину, а того, кто изменил и предал?

Полина одолела четыре ступеньки крыльца и привалилась к столбику внизу. Ей нужно было перехватить Свету поудобнее.

Потом она понесла ее дальше. По старинной мощеной дорожке меж кустов сирени, к маячившему вдалеке выходу: кованым воротам арочкой, за которыми приветливо сияли уличные фонари.

Свет в конце тоннеля. Свет новой жизни.

Полина шлепала дрожащими босыми ногами, у нее разламывалась спина и ныли плечи. Света становилась все тяжелее. Перед глазами начало предательски плыть. Полина изо всех сил стремилась к арочке, пытаясь ускорить шаг, пытаясь думать только о том, что после этой арочки – свобода и никаких больше страхов и издевательств…

Она так стремилась к ее затейливым узорам, выкованным неизвестным мастером, к ее завитушкам, листочкам и вензелям!

Она даже не удивилась, когда арка раскололась пополам, раскрываясь, словно врата в рай. И горько заплакала, усевшись на землю со Светой в руках. В арку медленно въехал «мерседес» Глеба, хищно ощупывая фарами темноту перед собой.

– В век мобильной связи, – сказал ей догнавший их спустя несколько минут Карл Валерьянович, – ни в чем нельзя быть уверенной, дорогая. Стоило мне сделать один звонок – и наш герой снова здесь…

Свет, свет новой жизни, свет в конце тоннеля оказался недостижим: Полина не добралась до него несколько метров и осталась во тьме.

Фары «мерседеса» погасли, Глеб вышел из машины и приблизился быстрыми шагами. Шелепа позади облегченно выдохнул: он все еще словно побаивался Полину.

Карл Валерьянович потянулся к ее плечу со шприцем, но Глеб остановил его жестом.

– Не кричать, – проникновенно шепнул Глеб, опускаясь на корточки перед Полиной. Правую руку он медленно приподнял и похабно прижал дуло пистолета, удлиненное глушителем, к Полининой полуобнаженной груди.

Он смотрел в глаза Полины с горькой нежностью. Полина, вцепившись в спящую Свету, держала ее на своих коленях.

– Девочка моя, – сказал Глеб, – какая же ты у меня дурочка… бежала бы одна со всех ног – успевала же! – след бы простыл. Зачем ты тащишь с собой эту курицу?

Полина упрямо помотала головой. Она стиснула зубы и отвечать не собиралась.

– Мне всегда было интересно, Поля, что ты за женщина такая? Сама посуди: красавица, с образованием, с талантом, с характером, – тебя почти невозможно было забыть, даже если увидел однажды. Я – не смог. Я пришел на выставку твоих фотографий с другой: не помню ее имени. Увидел тебя, услышал голос, смех. Увидел, как ты смотришь через плечо. Это мелкие штрихи, это практически ничто для меня – я видел сотни баб, и все они хохочут и смотрят через плечо, но никто из них не был тобой. А ты… Я вернулся домой с выставки и не мог уснуть. Я думал, что скоро, совсем скоро ты себя погубишь: твоя красота, твоя свежесть, твой очаровательный голосок – никому не достанутся. Ты все просрешь – спустишь в унитаз, носясь по миру и снимая носорогов. Тебе было некогда выходить замуж – ты рвалась к премиям, самореализации, креативному развитию и прочим страшным словам, которых в твоей милой головке не должно быть по определению. Ты опомнилась бы сорокалетней бабенью, циничной и прожженной давалкой, привыкшей к быстрому сексу с коллегами-фотографами в грязных отельных номерах. Ты бы очнулась сорокалетней – с дряблой кожей и морщинистой рожей, с отвисшей грудью и с неутешительным диагнозом по части вашей бабской требухи. И тогда ты бы взвыла и начала торговать собой всерьез: кидалась бы на каждого встречного, набивала бы себе цену, кичась сексуальным опытом и громким именем – именно в такой последовательности! Принялась бы выпивать, может, докатилась до травки, которую притаскивают молодые фотографы, собравшиеся пролезть на большую воду фото-журналистики через твою скрипучую койку. Еще десяток лет ты бы делала вид, что все великолепно, а в пятьдесят померла бы от рака, потому что не рожала и вела себя, как помойка.