Татьяна Шахматова - Убийство онсайт

Виктория наклонилась ко мне и прошептала:

— Этому Михаилу не айтишником и уж точно не священником быть. Любовные романы бы писать или тамадой на сельских свадьбах работать.

— Он и работал, — так же тихо проговорил я.

— Не сомневаюсь.

Однако когда Анна полушепотом произнесла слово «гравитация», моя тетка замолчала и задумалась о чем-то.

Михаил продолжал:

— Я как-то поехал к одному батюшке в закрытый монастырь. Есть у нас в Прикарпатье один очень известный батюшка, мудрец, отец Серафим. Я спросил его, какой грех он считает самым большим? И он ответил мне: самый большой грех — это подлость по отношению к тем, кто тебя по-настоящему любит. К матери, отцу, сестре, брату, другу единственному, к жене, к детям. Я спросил: а почему?

Старец ответил: «Потому что совершить его легче всего. Не носят близкие доспехов против нас, нож как в масло входит». Представляете, самый страшный грех совершить легче всего.

Паша вдруг встал.

— Прав ваш Серафим Закарпатский. — Он подошел к Михаилу, похлопал его по плечу и сказал тихо, как близкому другу: — Идите спать, утро вечера мудренее. Все живы, это главное.

Мы давно живем в мире, где литература стала очень предсказуемой, потому что заранее известны все финалы. Анна Каренина бросится под поезд, Пьер разведется с Элен и женится на Наташе, бесприданницу Ларису Огудалову застрелит Карандышев, Каштанка найдется, Буратино победит… Нам, жителям XXI века, уже почти невозможно попасть в ситуацию, описанную Пушкиным в начале века XIX: «над вымыслом слезами обольюсь». Можно ли было ожидать, что если даже литература не справляется с сюжетом, то переписка в чате обыкновенных людей в какой-то дурацкой рабочей группе вдруг окажется более захватывающей и непредсказуемой, чем любой вымысел профессионального литератора.

Анна с Михаилом уже отправились в дом, а мы с Викой и Пашей все еще сидели возле бассейна приблизительно на тех же местах, что и до возвращения команды из заточения. Виктория снова задумчиво полоскала ноги в воде, Паша пристроился чуть поодаль на шезлонге, опершись локтями о колени.

— Интересно, семьи распадутся или… — начала Виктория, но Павел не дал ей договорить.

— Ничего интересного. Серафим Закарпатский не учитывает, что в Библии предательство в семье считается делом не просто допустимым, но и достойным, — неожиданно резко сказал он.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что будет так, как выгодно сильнейшей из сторон. Кто кого сможет переврать, грубо говоря.

Виктория удивленно посмотрела на него, а он продолжал:

— Я напомню, что Каин убил Авеля из зависти и ревности, но никак за это не пострадал. Сначала, конечно, Бог погрозил: «Будешь изгнанником и скитальцем на Земле». Но Каин тут же начал вопить: «Наказание мое больше, чем можно снести. Всякий, кто встретится со мною, убьет меня…» И что? В итоге Бог сделал знамение, чтобы никто, встретившись с Каином, не убил его: «Всякому, кто убьет, отомстите всемеро». В итоге Каин себе преспокойно расплодился, а Авель пропал ни за что. Вот тебе и предательство, вот тебе и Библия, Книга книг. На том стоит вся человеческая история. А вы говорите… шуры-муры на работе.

Он помолчал и, зажмурившись, пробормотал:

— Как они все достали!

— Процентов пятьдесят всех любовных переживаний — результат нашего собственного разыгравшегося воображения, процентов двадцать — самовнушение, остальное — химия, — сообщила Виктория, видимо, именно так представляя себе утешительные вести для человека, который пересек всю Америку, набил вертолет самыми дорогими адвокатами для того, чтобы обнаружить под пальмой любовное гнездышко своих сотрудников.

— Вот что такое, например, червона рута? — продолжала Вика, когда Павел принес со стола к бассейну тапас с креветками и несколько баночек колы.

— Какая еще червона рута? — удивился он.

— В каждой культуре есть знаковые символы и коды, которые имеют прочный круг ассоциаций. Нет сомнений в том, что для украинской культуры, да и для всего постсоветского пространства пока еще, словосочетание «червона рута» прочно ассоциируется с одноименной песней Софии Ротару и с признанием в любви. Эти двое сколько угодно могли слушать и переводить Тома Вейтса, разоблачать творчество Адель или Эми Уайнхауз, но червона рута есть червона рута, и тут уж код, как бантик, прибит гвоздем к макушке. После этого появляется всякая дребедень: «искали тайный смысл», «играли с огнем», «находили друг друга глазами». Потом начинается двойная речь, обращенная своим тайным смыслом только к одному собеседнику, а потом диалогические единства, которые не распадались даже в условиях легкой светской беседы, изначально построенной как полилог. Эти двое ведут разговор только друг с другом, им не мешает ни присутствие свидетелей, ни расстояние, ни наличие жениха, ни внезапный приезд жены. Они фактически умудрялись говорить и слышать друг друга в ситуации почти полного отсутствия условий для общения.

— А, ты о переписке, — сообразил Павел.

— О ней. И не только. Я о любви.

Павел посмотрел на Викторию внимательно. Они явно говорили сейчас на разных языках, и оба только что это поняли.

Павел решил по обыкновению отшутиться:

— Я уже подумывал о том, чтобы делить команды по национальному признаку, но теперь еще и по гендерному, что ли, их делить?

Впрочем, выглядел он невесело. Положение у нашего айти-гения не очень, если вдуматься.

На этой нерадостной для всех любителей служебных отношений ноте мы с Викой наконец отправились пользоваться освобожденным Анатолем на ночь койко-местом.

Часы показывали девять утра, но после вчерашних приключений дом спал: стояла тишина, только едва слышно жужжали кондиционеры. Вика дрыхла на соседней кровати в позе морской звезды. Петр с увлечением плющил подушку в гостиной, и даже яркое утреннее солнце нисколько бедняге не докучало. Осторожно проскользнув мимо кухни, я отправился прямиком на пляж, оставив Вике записку: шел уже второй день без телефона и каких-либо других средств связи. Почти первозданный человек, почти в раю. В раю, в котором вчера произошло настоящее, не виртуальное убийство какой-то молодой, наверное, красивой метиски. Но фешенебельный курорт уже не вспоминал ни о чем таком: гольф-поля были полны свежих утренних сеньор и сеньоров в белых костюмах, солнце пригревало, жизнь кипела за каждым листочком и кустом.

Как и вчера, в гору и с горы сновали тук-туки, которые местные умельцы сделали из старых дребезжащих мотоциклов, но мне хотелось прогуляться, и я лишь махал им рукой, мол, проезжайте. Дорога к океану плутала среди экзотического леса, и на протяжении всего пути меня сопровождал птичий стрекот, влажные, томные запахи тропических растений, свисающие на дорогу лианы, цветы, плоды и фрукты, которые иногда напоминали знакомые растения, но чаще не были похожи совершенно ни на что. Я миновал дерево с огромными, подвешенными вниз головой плодами, напоминавшими кабачки, потом был участок гигантских алоэ и агав почти с меня ростом, которые тянули ко мне свои мясистые, налитые сочной влагой кожаные лапы. На тонкой паутине лиан, свешивавшихся на дорогу, раскачивались райские птички с ярким разноцветным опереньем. Я даже сумел запеленговать парочку колибри, сновавших от цветка к цветку, словно быстрокрылые стрекозы. Среди шумящего несколькими ярусами влажного экваториального леса глаз выхватил несколько бальсовых деревьев, показанных Хорхе. Бальса стояла всегда самостоятельно, отдельно от других, уперев в боки свои мясистые руки цвета осветленного молоком кофе. Не сбавляя хода, я даже позавтракал парочкой манго и несколькими бананами, за которыми не потребовалось ни тянуться, ни охотиться специально, они как будто сами выпрыгивали перед путником с криками: «Съешь меня!»