Инна Булгакова - Третий пир

— Откуда вам известен Божий промысел? — спросил я с излишней резкостью. — Может быть, философ и был избран, чтоб прервать свистопляску. Или он струсил, или сам заразился.

— Зло во имя блага дает лишь зло, вспомните убийство Распутина, — возразил старик задумчиво. — После беседы с Евгением Романовичем…

— Почему вы все скрываете от меня?

— Я хочу, чтоб вы вылечились.

— Считаете меня ненормальным?

— О нет. В какой-то степени одержимым, простите. Ваш друг детства, человек верующий…

— Вэлос — верующий?

— Конечно, как и каждый. Только его вера: в создателя — злого демиурга, который создал мир на муки. Вы понимаете? Вот откуда тысячелетние попытки «поправить» Творца. Евгений Романович совершенно искренне пытается избавить человечество от мук, то есть от жизни. Пытается избавить и себя — и вы ему в этом потворствуете.

— Вы абсолютно переворачиваете ситуацию.

— Такой я ее чувствую. В нашей с ним беседе меня больше всего поразила одна странность (а их хватало!), которую я осознал гораздо позже. Я уже рассказывал, что в один момент внезапно позабыл обо всем и с удивлением глядел на человека, сидящего напротив. С улыбкой на редкость обаятельной (я ощущал, что и сам улыбаюсь невольно)… будто бы, знаете, чистый юноша передо мной, милый, умный студент. И как он смотрел на Полину Николаевну — с рыцарской готовностью на все. «Куда ты захочешь». Это была ваша улыбка, Дмитрий Павлович, ваша интонация, жест протянутой руки…

Его слова прозвучали столь неожиданно, дико, что холодно мне вдруг стало, и больно, и страшно — здесь, в реальности древесных теней, темных вод и позлащенных куполов; и в зеркальной поверхности словно отразился шелест крыльев.

— Где он, вы мне скажете наконец? — прошептал я, точно и вправду боясь спугнуть, точно крался кто-то, шурша листьями в глубине, и сейчас раздастся противный скрип.

— Не знаю, — отвечал Кирилл Мефодьевич буднично; больничная реальность восстановилась в утренней прелести бабьего лета. — Тогда при встрече я дал ему свой телефон, третьего дня он позвонил: не у меня ли Полина Николаевна, она исчезла.

— С какой стати…

— Она бывала у меня с Алексеем. И потом, да. Он угадал. Она приходила, соседи говорили, а я в это время разоблачал музыканта. Вчера ездил в Москву, звонил по телефону, который вы мне дали, — никто пока не отвечает.

— Ничего, сами разберутся.

— Опомнитесь, Дмитрий Павлович.

Светлые, когда-то голубые глаза глядели с тихой, но упорной настойчивостью, и вдруг выговорилось то, чего я никогда не говорил и себе:

— Не верится, что человеку можно внушить, околдовать… черт, не знаю!., в общем, овладеть против воли на годы…

— Откуда вы взяли годы?..

— Все случилось, когда я был в Прибалтике. И если это так, я должен освободить ее и от себя и от него. И я это сделаю.

— Нетрудно догадаться, как вы собираетесь это сделать. Но учтите, Дмитрий Павлович, идея не ваша: свобода через смерть. Вы знаете, чья.

Этот оригинальный взгляд на происходящее (мистический: я вскормил-вспоил чудовище — собственного, так сказать, демона) только укрепил решимость: освободиться во что бы то ни стало.

— Берегитесь, Дмитрий Павлович! — продолжал старик горячо. — Кому много дано… да, нелегкое наследство, но достойное.

«Пистолетик», — уточнил я мысленно, словечко моего детского дружка.

— Ваши близкие погибали и побеждали вместе с Россией.

«И трактат», — дополнил я опись, но слова его (как он, наверное, и рассчитывал) задели излюбленные струны.

— Прекрасно сказал другой русский философ: «Назад к отцам — нет; нет — в сторону; но — вперед к отцам». Бог даст, выживем.

— Вы уже уходите, Кирилл Мефодьевич?

— Да, пора.

— Спасибо вам за моих.

— Ну что вы! В тридцатом, в разгар коллективизации, знакомство с сочинением Плахова стало для меня надеждой.

Он ушел, а я принялся решать детскую какую-то проблему. Допустим, дед задумал и исполнил задуманное, в качестве заложников погибают Сонечка с Павлом, и меня, соответственно, нету в природе. Согласен сию секунду на такой вариант? Пожалуй, но… они? Они бы согласились? Слава Богу, тут уж от меня ничего не зависит. А вот она — зависит; рыцарь и спящая царевна — из множества мотивов самый благородный, который я спел сегодня Кириллу Мефодьевичу. Где ж она? Скитается где-то… раскаленный, серый в трещинках перрон померещился, палисадник с изнемогающими от жары розами, стук товарняка… Милая провинция. А вдруг она здесь?.. Вздрогнул, огляделся, золотой мир затаил дыхание вместе со мной, вслушиваясь в мою галлюцинацию — осторожные, быстрые, легкие шаги… Несомненно, я жду третий день, идиот.

Испугавшись чего-то (жива ли? несуразная цыганская «погибель от злого мужа» жжет и мучает), я поспешил к родному флигелю, там мама на ступеньках с женщиной в белом — да, Любаша, сразу исчезла, а мама пошла мне навстречу по аллейке с дрожащей улыбкой — предчувствием плача, — но подошла, справившись, ясно улыбаясь.

— Митенька! Она была здесь?

— Кто?

— Поля.

— С чего ты взяла?

— Но отец говорил… или он не так понял?.. что она бросила Женю…

— Мне об этом сказал адвокат.

— Ах, тот старик! Я его тогда не заметила, не обратила внимания, мне так хотелось бы сказать ему, поблагодарить за все, ведь ты был одинокий, больной…

— Мама, я тебя прошу! Давай сядем. Вот так. Ничего страшного не происходит.

— Происходит, не обманывай. На дне рождения — разве ты забыл розы? У меня в глазах стоит, как они силятся раскрыться, опадают. Я, конечно, в этом ничего не понимаю…

— Я тоже.

— …но у нас в деревне была ведьма. Да, представь, все знали! Но Женя… я ведь помню, как он ходил к нам кушать, маленький несчастный ребенок, сапожник его бил…

— Мало бил.

— Я ходила объясняться, они такие странные, — мама вспомнила про свое курево, порылась в сумке, закурила, ломая спички. — Я совсем не сплю, все думаю… зачем ты приходил?

— Ну, настроение, прости, вдруг захотелось домой.

Тут она отвернулась и заплакала. Кудри короткие в завивке и совсем, совсем седые. Нет, это невыносимо! Женские слезы не-вы-но-си-мы. Впрочем, мужских я, кажется, и не видел никогда.

— Мама, ну ради Бога…

— Митенька, — сказала она шепотом, — иногда я тебя боюсь.

— Я больше не буду… больше не приду!

— Нет, приходи совсем. Придешь?

— Приду.

— Когда?

— Я приду.

Мимо лавки, выручая, пронесся Борис Яковлевич в развевающемся халате второй свежести, притормозил, подскочил:

— Мамаша? Очень кстати! Хочу пожаловаться на нашего больного.

— Да? — выдохнула мама с испугом.

— А вот слезы не надо! Не нервируйте его, он и так нервный. Нервный, а не лечится, не желает.

— Митя, так нельзя! — слезы высохли, проступили остатки былой воспитательной строгости, сейчас Митюшу за ручку — и дергать молочный зуб.