Инна Булгакова - Третий пир

— Вот, не могу уговорить на третий сеанс. А как славно пошло дело! Уловили все комплексы, осталась мелочь — по методу ассоциаций, — и он вспомнит.

— О чем надо вспомнить? — уточнила мама.

— Что вы! Лечебная тайна! Поговорите — уговорите!

Заинтриговал и смылся, мерзавец.

— О чем, Митя?

— Не видишь, что ли? Он помешанный — на Фрейде.

— Ну не знаю, лишь бы помогло.

— Да в чем помогло?

— Ты застыл на какой-то мертвой точке, надо сдвинуться, мы все тебя… и она, сынок, — мама помолчала, преодолевая обиду и ревность, — она придет. Ну, не сердись, дай слово, что на третий сеанс…

— Ради тебя — на все.

О чем вспомнить? Как дойду до скрипа — все, амба, красные дьяволята. А пистолетик ковался на рурских заводах, возможно, для более славных дел. И лежал бы сейчас не под кровлей Николы-Угодника в груде битых кирпичей — в Музее Реставрации как реликвия драгоценнейшая, священная… «Перед вами, дети, тот самый знаменитый парабеллум, слово — производное от латинского выражения: хочешь мира — готовься к войне!..» Но главный ужас — что-то перепуталось в реальностях и фантазиях (однако дар Твой, Господи, — опасный дар), где-то — может, здесь, в Никольской округе — притаился человек с улыбкой обаятельного студента и ждет. Я приду.

— А разве Владимир Святой и Владимир Красное Солнышко один и тот же князь?

— Здрассте! В былинах он Солнышко и Русь крестил. Девятьсот восемьдесят восьмой год, запомнила?

— А Владимир Мономах — тот ведь попозже?

— Да, Лиз, ты знаток, это тебе не по-английски лепетать.

— Я и говорю — попозже!

— Через сто лет. Внук византийского императора Константина Мономаха. Слыхала про Третий Рим?

— Про какой?

— Первый знаешь? Умница. Второй — это Константинополь…

— Зачем второй, когда уже есть один?

— Этот ненастоящий — в символическом плане, не устоял перед германцами. Византия считала, что она наследует истинный Рим, апостольский, а когда сама пала под турками, то Москва стала как бы Третьим Римом.

— Это в каком вопросе?

— Вопрос отпал: Константинополь не наш.

— У меня и так звон в голове, а он еще издевается!..

— У тебя три пятерки, считай, поступила! Вот со мной…

— Ты же все знаешь. Мономах чей сын?

— Всеволода.

— Всеволода Большое Гнездо?

— Да нет же, их было трое, и еще Всеволод Мстиславович.

— Ужас! Как всего было много. Бедные дети.

— Ты, может, и «дети», а я, например…

— Алеш, что делать с Думами? Все пять перепутались…

— Не пять, а четыре, ты запомни про столыпинские реформы, там вся грызня из-за них. Помнишь?

— Сейчас посмотрю. Так до завтра?

— До завтра.

Лиза положила трубку, промчалась в кабинет, схватила учебник, перелистала лихорадочно. Ага, понятно, реакционные. Петровские — прогрессивные. А при отмене крепостного права — половинчатые. А екатерининские?.. Черт, за что ни хватись — все делалось не так, как надо. И как это царство продержалось до семнадцатого года — уму непостижимо! У них была превосходная армия, да, сколько войн! Упомнить их все равно невозможно, прям так и начинать: войны бывают справедливые и несправедливые. Русско-японская и первая мировая — точно несправедливые… а Суворовские походы?.. Понятно, справедливые — это выигранные. Волнения и восстания — сплошь справедливые, но подавленные. Перевороты и покушения. Лиза задумалась, подперев кулачками пылающее от внутреннего и внешнего жара лицо. Ну, Петра и Павла, наверное, убрали правильно, все-таки они оба со странностями. А Александра II? Да зачем же он так половинчато освобождал… И Николай. Сразу как по команде всплыли Кровавое воскресенье и Ленский расстрел. Возможно, он виноват, не знаю, но там были дети — девочки и мальчик, в общем, что-то настолько страшное, тайное, что лучше не думать. Вообще не думать в такую жару — в прошлом году, говорили, проходной был восемнадцать, уж трояк я как-нибудь выжму… Ах, забыла спросить у Алеши про Церковный раскол — за что боролись? — в учебнике совершенно непонятно. Господи, искренне удивилась Лиза, да какое мне до всего этого дело? Рассмеялась с облегчением, подбросила растрепанный учебник к потолку, он шлепнулся на пол, рассыпавшись листами. Вот так.

А про раскол мы узнаем у Ивана Александровича, он должен звонить, но пока не удосужился, конечно, сегодня день пропащий, зато завтра…

— Алло, — ответил женский голос.

— Позовите, пожалуйста, Ивана Александровича.

— Его нет.

— А когда он будет, не знаете?

— Этого никто никогда не знает. А с кем, собственно, я имею честь?

— Это его знакомая.

— Так вот, знакомая. Возможно, он в университете или в издательстве, или достает билеты. Но не исключено, что на самом деле его нигде там нет.

— А какие билеты он достает?

— Послушайте, с кем я все-таки разговариваю? Можно ли вам доверять семейные тайны?

— Меня зовут Лиза.

— Что-то новое. Так вот, Лиза, мы едем в Пицунду, и муж по каким-то своим каналам достает сегодня билеты на поезд.

— А когда вы уезжаете?

— Завтра, поэтому и нужно использовать каналы.

— Так хоть приблизительно, во сколько он может быть дома?

— Во сколько угодно. Может и вообще не быть, а сразу приехать на вокзал.

Лиза окаменела в дряхлом кресле, опустив руки на колени. Пусть катится! Но… в ласковом своем и безмятежном детстве она не привыкла к таким щелчкам. И не собирается привыкать. А главное: всю позапрошлую ночь он провел здесь и насилу ушел от нее утром, но ничем себя не выдал. Погоди, надо рассудить хладнокровно. Что если жена узнала (с каким ехидством она со мной разговаривала!), узнала и поставила ультиматум… Ивану Александровичу? Лиза расхохоталась. Это невозможно, заруби себе на носу! Он совершенно свободен и всегда делает, что хочет, — есть в этом гибельное что-то и неотразимо притягательное. И я буду делать, что захочу.

По «09» Лиза узнала номер железнодорожной справочной, трубка закаркала веще, с металлом: «Жди-те-от-ве-та-жди-те-от-ве-та-жди-те…» Наконец дождалась, чтоб узнать: на Кавказское побережье поезда отправляются в течение всего дня! Больше делать было нечего. Встала. Вот зеркало, оно уж замутилось. Подошла. Девочка в голубом (да, в джинсах и майке, в которых бегала на уголок перекусить), а за спиной над плечом почудилось лицо… даже не лицо, а усмешка его — крупные, красные губы, зубы очень белые, ровные, блестящие, сейчас скажет: «Ну, девочка моя…» Лиза прошла в столовую, легла на диван под гобеленовой дамой в странном изнеможении, но готовая мгновенно вскочить, выскочить в прихожую, схватить трубку и высказать все, что она о нем думает.

Страстный пыл расходовался на пустяки, телефон, проклятый, звонил безостановочно: Анна Леонтьевна интересовалась ходом экзаменов, некто из издательства требовал писателя Плахова, сладкий восточный голос раз пятьдесят или сто пропел: «Это опэрэтка? Мне опэрэтку!» — ну, она ему спела. Он не позвонил.