Инна Булгакова - Третий пир

На крыльце тихо, полукругом сидели собаки и коты и вопросительно глядели на Алешу. Из каких-то родных глубин всплыла детская считалочка: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной — кто ты будешь такой? Отвечай поскорей, не задерживай добрых и честных людей. Не задумывайся!» Он понял внезапно, что Митя не вернется, сел на ступеньку — зверье потянулось к нему за лаской, — тяжело вздохнул, принимая на себя бремя доброго и честного человека, царевича-королевича-сапожника-портного. Прошел на кухню, достал костей и рыбы из холодильника, накормил и напоил братьев меньших, отвел собак в сарай, разыскал там ключи, запер дом, повесил ключи на место и двинулся в путь.

Объяснить неизъяснимое трудно, почти невозможно, но… детали, образы и ощущения, собранные за последние сутки, выстраивались в таком порядке: русский гений и подпольный доктор, соединенные чем-то с детства (но ведь не убийством же!), дедушкин парабеллум и она — самое главное! — она меж ними, погибель (он чувствовал) и будущий ребенок.

— Почему она называет его Митя? Как их можно перепутать?

— Примите как данность, — ответил Кирилл Мефодьевич, выслушав сбивчивую речь. — Есть предел человеку, который лучше не переступать. Поезжайте к ней, а я займусь им. — Алеша пошел к калитке, тот добавил вслед: — Надеюсь, еще удастся как-то спасти.

— Что спасти? — Алеша обернулся.

— Их спасти. Друг для друга.

— Да ведь они расстались навсегда!

— Вряд ли. Не так-то просто расстаться с жизнью. Вы меня понимаете?

Понимать-то понимал, а как хотелось думать, будто он спешит на свидание к ней! Алеша воротился, сел на лавку рядом с Кириллом Мефодьевичем, отвернулся — слезы жгучие— горючие, небо чистое— вечернее, последние лучи, розы и купола. Милая Родина. Скудные селения, темные аллеи и Бежин луг. Занесенный снегом барак, двухэтажные нары, холод, боль, тьма, народ — очарованный странник в энергичных лапах, жизнь подошла к нечеловеческому пределу, но в ту ночь в начале весны сквозь стоны, мат, храп он услышал голос: «Оставь все и следуй за Мной». Оставить все — этот барак, этот народ, боль и тьму — значило оставить жизнь, и как легко и сладко было бы оставить ее и получить жизнь вечную. Однако он понял, что следовать за Ним — иной, куда более тяжелый и страстный путь. Он выжил.

— Поезжайте, Алексей, с Богом!

Забытое слово перешло от старика к юноше и послало в путь. Мы на неведомом пути и цель — тайна, но может быть… а вдруг это возможно!.. а вдруг расцветет еще новый пир на русской земле: Третий Рим, Третий Путь, Третий Спас!

Вчера отец нашел собак, всех троих, возле родничка. Крайне истощенные, сказал он, ослабевшие (возле самой воды останки — шкура и кости — на цепи, ну да, той дворняжки). У него оставался шестой обширный сектор — Никольский лес, и он, видимо, повторил наше последнее странствие, заблудился в оврагах, в болоте, выбрался на, травянистую тропку — послышался как будто слабый дальний скулеж, — он позвал: «Милка! Арап! Патрик!» — в ответ лай, вой, на которые и пошел он, еще не веря.

Да, это чудо (никак не могу опомниться). В искаженном моем, извращенном воображении все и все должны со мной погибнуть: и лес, и сад, и звери. Стало быть — нет? Неисповедимы пути, воистину так. Вэлос, по его словам Кириллу Мефодьевичу, высадил их из машины на развилке, у начала проселка к «Пути Ильича» второго сентября. Семнадцать дней! Господи Боже мой! Где бродили они, где блуждали, как выжили?.. Поначалу бесприютные псы двинулись к людям в совхоз: там запомнили Арапа и донесли отцу. Но он их там не нашел, значит, они покинули сытные помойки и побрели… не знаю, мы никогда не бывали в совхозе и его окрестностях — собаки не могли взять след. Вот если попали на кладбище… Поль была там с ними накануне дня рождения — странная история с незабудками, есть в ней запредельный загробный (мои незабудки) аспект, которого я не смею коснуться. Попросту боюсь, как ребенок бессознательно боится темноты, а я — своего вечного сна. Это мой кошмар: поиски детской могилы — при чем здесь она?.. При том, что у тебя есть детский дружок, интересующийся оккультными науками и к ним чрезвычайно способный… разумеется, это штучки Вэлоса. К черту! Итак, на кладбище они могли поймать след, а потом заплутаться в мертвом лесу, продираясь чрез безлиственные колючки, покуда не нашли родничок, полумертвые от усталости. Нежную Милочку отец взял на руки, за ним потащились Арап и Патрик — домой, сколько визга, любви и счастья!

Я слушал своих — мама сообщала подробности — и чувствовал редкий подъем сил душевных и физических. Любовь и счастье? Где мое «золотое» перо? Брось. Где мой «черный пистолет»? Почти под рукой. Но передышка была необходима, и я погрузился в стихию домашнюю, держащую как-никак на плаву. Пока она не спросила:

— Митя, а где твои тетрадки?.. Видишь ли, — добавила поспешно, — после той ночи, как ты приходил, я поднялась на чердак, вдруг ты записку… ты тетрадки забрал?

— А их на столе нету, что ли?

— Нету. Шкатулка Сонечкина стоит раскрытая — и все.

Сонечкой мама называет погибшую свекровь, а по заведенному порядку в «писательскую лабораторию» (в сущности, мы алхимики и тщимся добыть золото из ядов земных, недр подземных и испарений небесных) никто не ходил.

— Кто же взял рукопись? — заинтересовался отец. — Уж не тот ли, кто украл собак?

— Я помню наизусть, — пробормотал я, но не добавил: со мною кончится мир, которым я жил годы, в сущности, фантасмагория, но для меня не менее реальная, чем вот этот сентябрьский сияющий исход.

— И ты ему все спускаешь? — сорвался было отец, но под укоризненным взглядом мамы круто переменил тему: — Почему шкатулка? Что ты прятал в шкатулке?

Опять горячо! На этот раз уж совсем горячо, опасно. Ответ мой был вял и туп:

— План романа. Концовки. — И тут же перешел в наступление: — Пап, почему ты скрыл от меня, что деду помимо шпионажа инкриминировали попытку покушения на вождя?

— Господи! — воскликнула мама. — На Сталина?

— Нет, на другого.

— А почему я обязан повторять бред безумцев? — отрезал отец.

Все-таки отец для меня — загадка. Как они жили в безумии… а как я жил? Что изменилось-то? Нет, изменилось: в течение десятилетий, медленно, но верно, вырабатывалось противоядие от бредовых бацилл. Главный вопрос: что быстрее — иммунитет укрепится или нация сгниет. Сейчас, на подъеме, мне кажется… я машинально, нечаянно перекрестился. Родители переглянулись, но молчали. Пауза длилась, наши взгляды (три взгляда) перекрещивались в какой— то невидимой, но почти физически ощущаемой точке — это была любовь. Дышалось глубоко и вольно. Я абсолютно точно знал, что они чувствуют то же самое. И в потаенное наше молчание под кленами неслышно и незаметно вошел Кирилл Мефодьевич.