Инна Булгакова - Третий пир

— Не верю!

— Вот еще! Так про меня Митя сказал.

— Последнее слово, да? Митя твой — подонок!

— Ну-ка замолчи, или я уйду.

— Подонок!

Она встала и пошла к двери, Алеша вскочил, загородил дорогу. Три недели убеждал он себя, что она такая и есть, да ведь не убедил.

— Ты для него на все готова!

— Ну и что?

— Ты для него…

— Да, на все. Для него.

— Зачем же ты связалась с паучком?

— Чтобы нельзя было вернуться.

— Да чего ради уходить-то?

— Ради свободы. Слыхал это сладкое слово — свобода? Произнесенное слово — ее тайна? Какие строятся на земле башни ради него, какие гвозди вгоняются — эх, любит некто посмеяться над человеком.

— Слыхал, от твоего мужа. Тебе не терпится от него освободиться?

— Не терпится.

— Не верю. Может, это гению необходим простор?

— Может быть.

— Чего ж он сам не ушел?

— Уходил, и не раз.

— И возвращался?

— Возвращался.

— Зачем?

— У меня необыкновенная кожа, он говорил.

В произнесенной горечи, в сарказме даже, в прозрачной темени Алеша обнял ее за плечи, подвел к дивану, встал на колени рядом, спросил, весь дрожа:

— Почему именно Вэлос?

— А что? Настоящий мужчина, с деньгами.

Произнесенное слово — ее тайна? Безумный аукцион, процент-товар, сладостное шуршание ассигнаций, золотой лик мира сего, и стучит молоток в энергичных лапах.

— Я тебе не верю. Почему ты называешь его Митя?

— Я называла?

— Да.

— Я так иногда чувствую. Когда вспоминаю незабудки на кладбище.

— Они тебя погубили, — неожиданно для себя сказал Алеша с отчаянием. — Эти двое. А как же я, Поль?

— Я не могу соблазнять детей, до этого я еще не дошла.

— Ты меня измучила.

— Значит, и до этого дошла. Господи, как бы мне умереть.

Произнесенное слово — ее тайна? Зияющая дыра, заколачивают ящик, покосившийся крест и сладостное забвение.

— Полечка, я не могу поверить, — заговорил Алеша, словно всего себя отдавая ей. — Я тебя спасу, вот увидишь. Они все не умеют любить и тебя не стоят, а я… хочешь, докажу? — он сел рядом и взял ее за руки. — Хочешь?

— Что докажешь?

— Поеду к Мите и все устрою.

— Плохо ты знаешь Митю.

— А если он не захочет, ты останешься со мной? — Он прижал ее руки к лицу. — Останешься?

— У меня будет ребенок.

Произнесенное слово — ее тайна? Какой ребенок, при чем здесь… что за чертовщина в конце-то концов! Однако жалость, нежность и непонятная надежда — намек на какой-то сад в цвету — забирали все сильнее, становились сильнее боли и желания. Он попытался объяснить ей это, кажется, не смог, но она слушала — они сидели, держась за руки, в старой комнате, где в потемках возлюбленные тени и слабый отблеск сквозит за окном в листве. Узкий луч спускается сверху, свет усиливается, неподвижное солнце любви горит в чужом саду, нет, в их саду — в нашем, они гуляют по аллеям, и как убедительно объясняет он, что смерти нет.

Алеша проснулся внезапно, зеленая прохлада, утро, одиночество. Уже понимая, что все безнадежно, выскочил в коридор и бессмысленно крикнул:

— Она ушла?

— Ушла, — подтвердил голос из первой щели. — Я сам открывал дверь.

— Когда?

— Двадцать минут восьмого, — отозвались из четвертой. — Позвонила и ушла.

— У нее свидание с Митей возле Киевского вокзала, — по-военному четко доложили из шестой.

Из третьей поправили:

— Не с Митей, а с Евгением.

А из пятой доброжелательно прошамкали:

— Не волнуйтесь, Алешенька, она записала наш телефон. Я сама ей дала телефон.

— Телефон! Она позвонит! С Митей! С Евгением! Я сам! Я сама! Жди! — вразнобой запел хор коммунальных сплетников, старинных друзей Кирилла Мефодьевича, живущих его заботами и жуткими криминальными историями.

Уже входя в комнату, он услышал кроткий безнадежный вопрос: «Васенька, это ты?» — подобрал розы с пола — они тоже были безнадежны, — поставил в фарфоровую вазу, сел на диван в тот угол, где сидела ночью она, и принялся ждать. Срываясь время от времени на бесполезные звонки (из очередной щели выползала фигура, завязывался никчемный разговор, он стоял рядом, сгорая от нетерпения: она может позвонить, а телефон занят!), но вообще сидел неподвижно в ее углу, сосредоточившись на презрении к себе, тоске и ожидании. Она позвонила в шестом часу вечера. Вначале Алеша не различал слов, как там, на перекрестке, только голос — далекий, усталый. Он сказал хрипло:

— Не понял. Повтори.

— Съезди в Милое, спроси у Мити желтую папку в комоде, в верхнем ящике — там работа. Если его нет, ключи в сарае над входом. Сможешь?

— Что я скажу Мите?

— Ничего не говори. Он не спросит.

— Поль, ты с Вэлосом?

— Да.

— Ну что ж ты делаешь?

— Попробую пожить.

— Что-что?

— Пожить. Я сегодня заеду, — добавила она, и тотчас измученные мысли его понеслись в ином, головокружительном направлении.

— Сегодня? Правда? Во сколько?

— До девяти ты управишься?

А вдруг нет? Вдруг там что-нибудь… Слушай, приезжай к девяти, позвони семь раз, дверь у Кирилла Мефодьевича вообще не запирается, входную тебе откроют. Полечка, ты приедешь, точно?

— Приеду.

— Тогда я побежал.

Нет уж, сегодня ночью он не заснет — определенная близкая цель зажгла кровь, закружила голову, умчала в путь, — и только перед знакомым зеленым забором вдруг остановился он, осознав, что сейчас увидит Митю. За забором, подвывая, мотались собаки. Он неуверенно отворил калитку, его обнюхали, узнали, заволновались радостно, но никто не вышел на крыльцо, не выглянул из окошка, не подал голоса. Меж золотыми шарами прошел Алеша к дому, потянул на себя дверь — она подалась с тягучим скрипом — тут ему стало действительно страшно. Он обернулся — собаки толпились у крыльца, сад пламенел, невыносимая тишина, — миновал веранду, вошел в узкий коридорчик, остановился перед дверью, за которой три недели назад слышались ему их голоса и смех.

Было темно, как в погребе. Чтобы прийти в себя, ощутить реальность, Алеша пошарил на стене справа от входа, нашел выключатель. Тусклый свет треснувшего фонарика озарил вешалку с темной одеждой, обои в пожелтевших цветочках, табуретку, тумбочку в углу. Картинку над дверью (только сегодня заметил): старинный пир за длинным убранным столом, какие-то люди в пышных дорогих одеждах с мольбой, страхом и недоверием смотрят на сидящего в центре человека, а над ним стрельчатое оконце с золотым деревцем в синеве. Он толкнул дверь и шагнул через порог. Комната была пуста, — Алеша перевел дух — пуста, но как будто только что кто— то покинул ее: примята вышитая подушка на диване, на пол свесилось одеяло, на столе раскрытая авторучка с золотым пером и лист бумаги: «Пошел в больницу, рассчитываю скоро вернуться. Митя».

Жив! Алеша опустился в кресло с высокой спинкой, облокотился о стол. Он жив и вернется, и она попробует пожить, однако ощущение гибели — чьей? его? ее? старого дома?.. какой-то всеобщей гибели — не проходило: отзвенели их голоса и смех в низких комнатах, отзвенят другие голоса в других комнатах, отцветет сад, все пройдет, кончится и остынет, сгниют две доски, осядет камень, сотрутся буквы… но одно лицо… сейчас, пока не поздно!.. синие глаза и пунцовые губы, на которые больно смотреть! Алеша поднялся стремительно, нашел в комоде желтую папку, вышел: скорее! Скорее переступить этот дом, этот сад, записку и золотое перо — к ней!