Инна Булгакова - Третий пир

— Что ж она?

— А, Поль отлично ныряет.

Она вынырнула метрах в десяти от рокового места, он перевел дух, «дамы» ринулись к ней; от плотины, обогнав Митю, изо всех сил спешил Арап; в сопровождении спасателей она вышла на берег и в изнеможении легла под березой.

Обратный путь по проселку босиком в упругой пыли; в редчайшем совпадении розовое облако стоит над розовым полем, но душа уже переполнена земным изобилием (ведь так не бывает, просто денек такой выдался — земля захотела покрасоваться во всей своей погибающей красе), сладкой истомой ноет тело, и мерещатся какие-то невиданные яства, какие-то пиры… В общем, кушать хочется.

Митя с Поль впереди; остановились, закурили. Алеша жадно, вопреки истоме и голоду, наблюдал. Как хотелось, но что-то мешало воспринимать этих двух по отдельности: вот мужчина, вот женщина. Нет, муж да жена — только так. Единство, обусловленное семейной привычкой или… Не знаю, на языке завертелась народная мудрость: муж да жена — одна сатана. В золотой день вошел сатана и подмигнул. Алеша высказался, чтобы избавиться:

— Муж да жена — одна сатана.

— Это ты про них?

— Так, поговорка. Они давно женаты?

— Давным-давно. Наверное, с восемнадцати.

— А почему у них нет детей?

— Должно быть, не хотят. И так хорошо.

Да, Лиза подтвердила его собственное наблюдение.

— Но я не понимаю. Если он занимается Апокалипсисом…

— Чем?

— Ну, Страшным Судом. Как ему только в голову пришло? Он тебе рассказывал?

— Не мне, маме. Мама считает его чуть ли не гением.

— Кого — твоего дядьку?

— Ну и что, что дядька!

— Ладно. Что он рассказывал?

— Понимаешь, я не помню, почти два года назад.

— И он все пишет?

— А куда торопиться. Ведь не напечатают?

— Это само собой. Вот я и говорю: на мистику не проживешь. А они живут роскошно.

Алеша находился в том несчастном возрасте, который требует немедленной социальной экспроприации, гонит в «Народную волю», «Народную расправу», в «Черный передел».

— Прям, роскошно! Все старье, родительское. Вообще они живут на переводы.

— До сих пор родители деньги переводят?

— Алеш, с тобой умрешь. Митя переводит всякие национальные романы.

— С какого языка?

— С какого дадут. По подстрочникам.

— Что за штука?

— Буквальный перевод, слово в слово.

— А Митя что делает?

— Все. Там ведь ничего не поймешь, я пробовала: ни-че-го. Вот из этого он должен сделать что-то понятное, книжку сделать, ясно?

— И кто-нибудь читает?

— Это никого не колышет. Главное — договор заключить. А Митю ценят за стиль, даже просят выручить, если уж совсем никуда. Притом после него редактору делать уже нечего.

— А этот что делает?

— Правит и правит.

— То есть неграмотные обороты?

— Все, что захочет. Любое слово может заменить. Представляешь?

— Черт-те что! То-то я текучку эту читать не могу: вся она одинаковая.

— Мить! — закричала Лиза. Митя и Поль остановились, дожидаясь. — Вот Алеша считает, что вся современная литература одинаковая.

— «В том, что Белинский жил когда-то, поэзия не виновата», — выдал Митя прелестную цитату.

Все засмеялись, а Алеша заметил:

— Да ведь по нему и пошло: типичное в типичных…

— Это Маркс, а учение его всесильно, потому что вечно.

— Сто раз слыхал… да кто просчитал вечность?

— И не нужно, это у них религия, и вы правы: что у того, что у другого — метод один и идея одна. Ведь и вправду одна? Другой не разрешено, и неслыханной жестокостью было б требовать от нашего писателя еще и думать: с непривычки с ума сойдет, сопьется, попадет в психушку, а на нем алименты, жены, он пожил и хочет пожить еще.

— Да при чем тут вообще литература!

— Она при всем, что творится в стране.

— А в стране творится Страшный Суд? — спросил Алеша напрямик и чуть не взвыл: острый осколок бутылочного горлышка поджидал его голую пятку.

Патриархальная пыль ало окрасилась. Произошло волнение; Поль присела на корточки, схватила его за ногу и приказала:

— Арап, на!

Едва мелькнула, не успев оформиться, мысль о людоедстве, как Арап — медбрат — подлетел и осторожно полизал ранку.

— Собачья слюна целебная, — объяснила Поль и сорвала листок подорожника.

Все находилось под рукой, как в аптеке, будто Алешин ангел-хранитель слегка оплошал, но тут же спохватился. Алеша сел рядом с ней, с облегчением отдаваясь в нежные руки, и так бы просидел в неге пожизненно, но все быстро кончилось.

Она сняла бирюзовую косынку с головы — влажные медовые пряди распустились («Ну что вы! Не надо! Обойдусь!»), перевязала ногу и спросила:

— Дойдете?

— Да ерунда, царапина.

Разумеется, ерунда, но благодаря ей Алеша проник в дачные недра, в старый дом в старом саду, в хлам эпох, тех самых эпох, чей сквозняк не выветрился из декадентского дома. И там, и сям жили иллюзии, голоса и тени недоживших и недоговоривших. И еще в этом хламе скрывался отнюдь не иллюзорный пистолет. Si vis расет, рага bellum — Хочешь мира — готовься к войне . Победная латынь звенит как стих! Создатель парабеллума (8-зарядный, 9-миллиметрового калибра, образца 1908 года) был несомненным немецким романтиком. Другой романтик — точнее, его полуразложившийся труп с развороченными внутренностями — встретился Дмитрию Павловичу в Галиции, в том полузабытом Брусиловском прорыве, который, однако, спас Францию под Верденом, мотавшуюся между фронтами Италию и заставил пересмотреть точку зрения Лондона на загадочные странности русской души. Одним словом, ослобонил Европу от немецкого романтизма, но не спас Россию. Так вот, в том прорыве поручик завладел трофеем и сохранил до лучших, то есть худших, времен. С восемью патронами можно стопроцентно рассчитывать на самоубийство.

Неизвестно, на что он рассчитывал, но с парабеллумом не расставался вплоть до ареста, в тридцать четвертом.

Осознанная обреченность — в полной мере, которая только и доступна человеку на земле. Философ слишком долго ходил по краю, испытывая терпение товарищей, таская как тень за собой классовую принадлежность не к тому классу, офицерскую защиту Отечества, трактат «Обожествление пролетариата» и правый уклон. Дмитрий Павлович не одобрял геноцид: интеллигент и мужик, исполняя «русскую идею» (однако вина осталась), теоретически обнялись на краю перед истреблением. Единение нации — в смерти? Или в светлом будущем? Или поторопились с крестами?.. Ночной звонок, ночные шаги по лестнице. Отрадная молниеносная смерть. Он не смог, его искупление длилось потом семь лет и окончилось (окончилось ли?) на орловском рассвете.

Услышав звонок, уклонист кинулся в кабинет уклониться (все отрепетировано и подготовлено), Сонечка следом. Она не мешала и ждала своей очереди, но тут вошел сын. Звонок задыхался, стервенея; трое глядели друг на друга, прощаясь. Дмитрий Павлович сдался на пытки, достал парабеллум из письменного стола и приказал Павлуше спрятать на черной лестнице. «Может пригодиться, — сказал он. — И потом: требую от вас отречения». — «Какого отречения?» — «От меня».