Инна Булгакова - Третий пир

Сын бросил пистолет в бочку с отбросами. Душок распада в укромном уголке в аду, товарищи покуривают внизу, карауля выход, помело наготове и бочка — предтеча послевоенной бочки, в которой внук подозревал нечистую силу; внука еще нет, еще тринадцать смертных лет до его рождения, эх, кабы взлететь и улететь отсюда к чертовой матери, но даже в детстве Павлуша, в отличие от Митюши, в нечистую силу не верил: бабушки не вынесли военного коммунизма и до тридцать шестого запрещены сказки как опиум. После обыска и ареста парабеллум из бочки переместится в Милое. «Может пригодиться», тем более что отречение не состоялось: философ не смог застрелиться вблизи близких; близкие — прослойка с «гнильцой» — не смогли отречься от него.

Однако похождения парабеллума с Рурских заводов через закат Европы и восход новой эры еще не кончились. Сына простили, но ночной звонок, отцовский взгляд и склизкую черную лестницу — скрежет зубовный в запредельной тьме — он не позабыл и хранил пистолетик, ставший другом семьи, лично для себя. И даже проводив в прощальный путь самого великого и ужасного (ужас писателей, небезосновательный — Бич Божий!), Павел Дмитриевич с немецким романтизмом не расстался — как вдруг, в пятьдесят седьмом, «друг» исчез бесследно.

Все умерли: создатель, первый романтик Ганс Люгер и второй — безымянный, разложившийся еще до погребения, и третий, философ-уклонист Плахов, и четвертый — самый главный, отнюдь не безымянный, по чьей задумке (ЧСВН — член семьи врага народа) погибла Сонечка; Павел Дмитриевич получил пенсию, а семейный друг мирно прячется в Милом, только (повторяю справку: 8-зарядный, подходящего калибра, образца мирового безумия) патронов в стальной утробе не восемь, а семь.

Однако жизнь продолжается. Алеша как раненый проникает в дачные недра и лежит до обеда на очень старом, но чрезвычайно удобном диване, на вышитой крестиками (Красная Шапочка и Серый Волк) думочке и думает сквозь надвигающийся сон. «Самосон». Тихий снежок падает за дворянскими окнами, рано смеркается, старинную прелесть, которую некому оценить (те не доросли, эти переросли и привыкли), обретает уцелевший в борьбе с русским шовинизмом музейный хлам. «Перед вами диван, прозванный „самосон“, на котором, по преданию, любил почивать Иван Сергеевич после обеда». Реплика недоросля: «Он почивал в основном в Европе». Гневный оклик классной: «Барышников! Разговоры!» Отповедь экскурсоводши: «Да, Тургенев подолгу живал за границей, но душа его оставалась в России». — «На „самосоне“». — «Барышников, завтра приведешь мать!» А в несуществующем особнячке братьев Киреевских, где под одну протекающую крышу был собран цвет среднерусской равнины, бессмертный букет, классический венок — диванчик обретался, кажется, попроще, помельче, может, канапе, козетка, кушетка, словом, что-то лежачее, но неудобное, на изысканных ножках… Так сохранилось в детской памяти, и не проверишь, ведь славянофилов, стоявших на пути прогресса (Грановский, к примеру, уцелел), славянских братьев снесли для прокладки шоссе. Снесли, похоронный венок перенесли в особняк к Ивану Сергеевичу. И особняк самозваный, условный, охотник там никогда не жил, зато тут же, на Горького, бетонный буревестник на крепком насесте распростер крыла как утверждение сбывшегося грядущего, хотя эта птица сроду в наш город не залетала. Но вечный детский снежок остался, смешался в дреме с золотыми шарами и розовыми кустами в здешних окнах, распахнутых в сад, в низкой прохладной комнате с кремовым абажуром, желтым комодом, круглым столиком, покрытым бархатной вишневой скатертью, и ветхими креслами, и тайной — Алешу томила эта тайна, — «самосон» понес его в золотой снег, зашептали смолкшие голоса, закружили минувшие тени, тяжко вспорхнул буревестник, отворилась дверь, и лакей сказал с порога: «Кушать подано».

Пира не было (то есть небывалых яств и вин), но пир продолжался. Когда он начался? Когда налетел милейший собачий вихрь? Или когда Митя сказал: «Наверное, с Богом», и она прошла сквозь светотени по ржаво-пестрой дорожке и бирюзовая косынка пропиталась кровью? Или когда розовое облако встало над розовым полем, а барич из Бостона позолотил купола? Когда слоистые струи, прекрасные, земные, омыли тело и собачки бросились спасать? Трудно сказать, но пир продолжался на веранде с зелеными щами, жареной рыбой, молодой картошкой и чаем с малиновым вареньем и неизменно — сытыми попрошайками у ног. Алеша ел, как серый волк, но тайна томила, и он сказал в пространство:

— Читал я Апокалипсис, то есть начинал, и ничего не понял.

— Как вам только в голову взбрело? — отозвался Митя сочувственно. — Попробуйте огурчик, прямо с грядки.

— Спасибо. И может быть, я не глупее вас.

— Так я тоже не понял.

— Так пишете вы про это или не пишете?

— Лиза, Лиза, сколько в тебе прелести, молчаливой, потаенной…

— А что я такого сказала? Я просто сказала ему…

— Мить, да объясни же детям.

Детям! Алеша взглянул на Поль неприязненно (взгляд со стороны — последний взгляд; с тех самых пор и до конца он мог смотреть на нее только глазами души. Но Алеша пока этого не понимает. Вот сейчас, через несколько минут — поймет).

— Да как объяснить? Кабы мог — не писал бы. Ну что я могу знать о Конце, когда и Начало наше — тайна.

— Тогда зачем писать?

— А зачем жить?

— Вот я и спрашиваю: зачем?

— Не знаю. Каждому свое.

— Каждому свое, — повторил Алеша с тоской, и Митя уловил эту тоску.

— Ведь мы как пароль повторили, а?

— Какой пароль?

— «Каждому свое» — лозунг над входом в дантовский ад. Даже символично… и верно. Связи ослабли.

— Какие связи?

— И с небом и с землей, и каждого с каждым. Это в физике называется энтропией — омертвение. Впрочем, вас-то жизнь еще крепко держит в объятиях, правда?

— А вас?

— Продержимся, прорвемся. Не мы первые, не мы, может быть, и последние.

— Действительно. Как же раньше-то держались?

— Ну, раньше-то. Раньше знали, что «связь» по-латыни означает «религия».

— Какая теперь религия!

— Не та, так другая. Вот ваш тезка видит Кану Галилейскую. Помните? Алеша Карамазов говорит мальчикам о «клейких листочках», а в то же самое время — буквально в то самое, сто лет назад — растет другой мальчик, их сверстник. Он тоже мог бы стоять над камнем Илюшечки, слушать о Воскресении. Но он растет в братской атмосфере цареубийства. И, несмотря на свое знаменитое заявление: «Мы пойдем другим путем», кончил тем же: убийством православного царя. Он был запрограммирован.

— Кем?

— Скажем по старинке: одержим. Нетрудно догадаться — кем. У истоков нашей государственности два Владимира владеют миром: Святославич — крестил, Ильич — отпустил.