Инна Булгакова - Третий пир

Слава Богу, переулок пуст. Во всем своем изысканном безобразии старел под солнцем декаданс (да, попили, попраздновали на краю, призывая наступавший мрак). Где-то на пятом этаже их окна, и не исключено (Алеша вздрогнул), что она с Лизой наблюдает за его ужимками и прыжками. Однако по-настоящему взволноваться не успел: открылась парадная дверь, Поль вышла, ослепив его новой русалочьей прелестью (зеленая пышная юбка и зеленая рубашечка с тесемками на груди крест-накрест), не взглянув, не заметив, неторопливо удаляясь от тополя, вот завернула за угол, Алеша опомнился.

Подойду у метро (спеша, воображая, не упуская из виду), будто бы я только что приехал. «Позвольте, у вас тяжелая сумка» (светло-коричневая, вязаная, длинная лямка на плече и по виду не так чтоб тяжелая — да не все ли равно!). Поль миновала толкучку у метро (пассаж сорвался), спустилась в подземный переход (и он за ней, в блаженную полутьму, на коротком поводке), троллейбусная остановка, опять толкучка, Алеша изготовился сказать: «Позвольте…», она, не помедлив, пошла куда-то вдаль. И он за ней.

Было в этом странствии вдоль старых, обшарпанных, иногда с пустыми глазницами домов, по прямой бесконечной желтой улице (от солнечного ли пекла, от потускневшей охры стен улица запомнилась желтой) — было что-то ирреальное. Он не мог оторваться, не мог и приблизиться, словно она догадалась про слежку и кружит его, кружит. И город словно вымер — то есть шныряли граждане и витал бензиновый дух, — но будто бы в ином измерении, а он ничего не ощущал, кроме единственной неведомой цели. Их было всего двое: куда-то шла женщина и ее преследовал мальчик (ожившая аллегория, под которую засыпала Лиза: юный паж протягивает даме зеркало, дама вглядывается в отражение и ужасается).

Улица вышла на площадь, что-то знакомое проглянуло в городских декорациях, но словно в другом «боковом» ракурсе: якобы итальянские струи фонтана взмывали, опадая, играя радужными зайчиками над древесными купами, нагловато ухмылялась на ходу киношная афиша черными литерами — «Ужас над городом». Ах да, «Россия», он бывал здесь с дедом, и где-то должен быть Пушкин. Некогда, некогда, они скользнули на зады, на бульвар, окольная дорожка, чем-то стародавним, минувшим и милым пахнуло из зеленоватого сумрака в чугунной ограде, из просвеченной солнцем травы, надо догнать наконец и сказать: «Позвольте!..» Как вдруг Поль резко свернула, взыграл азарт охотника, и через мостовую услужливо приблизилось название минувшего — Страстной бульвар. Она вошла во двор, узкий проход между дряхлеющими стенами, еще один двор — нигде ни души, и если б не красный автомобиль, такой нелепый здесь в аляповатом своем блеске, — можно смело сбросить сто последних лет, дать «на чай» извозчику, взбежать, звеня шпорами, по ковровым ступенькам и спросить с надеждой, страхом и упованием: «Ее милость принимает?»

Алеша не успел еще решить, как жить дальше: опять завозились наверху, хлопок, шаги, уже нисходящие, два мужских голоса — толстый и тонкий. Алеша прижался к стенке под лестницей, мимо во тьме поплыли под скрип ступенек реплики: «По египетской „Книге мертвых“, труп заполняется травами, опилками и смолами». — «А, настоящий секрет утерян». — «Думаешь, наши мумии не настоящие?» — «Поглядим через три тыщи лет». — «Иосифу Виссарионовичу не дотянуть». Распахнулся дверной проем, хлынул солнечный свет, разорвав тьму, озарив мощную фигуру на пороге, все смолкло и померкло через секунду, Алеша подивился на москвичей (кого теперь могут волновать «наши мумии»), задумался: дожидаться или нет? Решил твердо: дожидаться. И присел на корточки, привалясь к стене. Вновь распахнулась дверь, секундный просверк, быстрый-быстрый скок по ступенькам. Тихо. Кто-то стоит прямо над ним на лестнице. Ну и пусть стоит — меня же не видно? Однако стояние (противостояние) длилось, тьма разрасталась, и вдруг мучительно захотелось на белый свет — убедиться, что там все по-прежнему.

Там все было по-прежнему: пустынные дворы, старинные бульвары, фонтан, солнце, Пушкин. «На этот памятник всем миром денежки собирали, — говорил страховой агент, воспитывая патриотизм. — 86 тысяч 761 рубль 53 копейки. Все давали». — «Все-все?» — поражался Лешенька. — «Все». — «И генералы давали?» — «И генералы». — «И буржуи?» — «Вся Россия». Все по-прежнему — и какая во всем непонятная, неизъяснимая тоска, будто пеплом, прахом, тленом пронизан сам воздух, вода и камень — некрополь, город мертвых, секрет утерян. Он вскочил в стеклянную будку и набрал номер.

— Алеш, где тебя носит?

— Лиз, я, наверно, уеду.

— Куда?

— Домой.

— Ты где?

— Около Пушкина.

— Жди, я сейчас.

Лиза явилась на редкость резво: тропа проторена, но вместо загадочного доктора, говорящего на разных языках, подходит школьный товарищ (Будь готов! — Всегда готов!) и повторяет вслух ее мысли:

— Надоело мне тут все. Опротивело.

— Чего это ты вдруг?

— Хочешь, поехали со мной?

Они цепляются друг за друга. Что, собственно, случилось? Ничего. Садятся на лавку, обнимаются (племя младое, незнакомое, и окружающие для них просто не существуют), Лиза говорит рассудительно:

— Я б поехала, только дома еще хуже — папа. Здесь я хоть свободна. Мы свободны, понимаешь?

— От чего свободны-то?

— Ото всего. Мы здесь чужие, никому не нужны — и нам никто не нужен. Тебе кто-нибудь нужен?

— Нет.

— И мне. Кроме тебя, разумеется.

— Ну, это само собой.

— Так чего мы время теряем?

— В каком смысле?

— Мы давно могли бы любить друг друга по-настоящему.

Алеша ошеломлен, но готов на все. Отличный выход!

Отлично Лизка придумала. Руки холодны, как лед, лица пылают, медлить нельзя: злой задор может иссякнуть каждую минуту. Она ведет его за руку к остановке возле церкви, возле театра. Троллейбуса, конечно, нет. И автобуса нет. И нет такси! О, черт! В условиях социализма просто невозможно согрешить. Если б существовала террористическая организация, я бы пошел первый… на баррикады.

— Разнести все к чертовой матери! — бормочет Алеша вздрагивающим голосом, крепко сжимая нежную руку.

— Кстати… — говорит Лиза, вырывает руку и роется в сумке: ну вот, она уже отвлеклась, сейчас откажется. — Это тебе.

— Что это?

— «Мать».

— На кой она мне сдалась?

— Сам просил.

— Мы едем на квартиру твоего дядьки, так? Так зачем ты мне «Мать» подсовываешь? Потом не могла отдать? — Лиза отворачивается, Алеша спохватывается, хватает «Мать» и прячет в свою сумку. — А вон троллейбус, Лизочек, не наш?

— Не наш, — Лиза улыбается безмятежно.

— Ты ж говорила, «тройка»?

— Я пошутила, а ты поверил.

— Ты не шутила!

— Шутка, Алешенька.

— Я б тебя убил, да народу много.

— Правда? Так тем более с тобой опасно связываться. Может, ты сексуальный маньяк.