Инна Булгакова - Третий пир

В дубовом подвале, в клубах дыма, в тускло-мрачном отблеске словно погребальных светильников сидели писатели и пили пиво. Она сегодня собиралась напоить его «кофием» — Алеша грустно поник над своей чашечкой.

— Отличные пирожные, да?

— Напрасно не дослушали Левушку, — сказал он рассеянно. — Сторож уходит, трупы оживают…

— Да ну, дрянь. Он только что придумал. Ты представляешь советскую пьесу про мертвецов?

К соседнему столику, за которым сидели двое в черном, подошел третий, тоже траурный, и обратился официально:

— Товарищ Светлый, почему вас не было в крематории?

— Потому что я не мог, — с достоинством ответил один из сидящих.

— Ваша речь была запланирована.

— Это недоразумение, товарищ Маков, так и передайте своим товарищам. Я никогда не присутствую на гражданских панихидах, у меня нервы.

— У всех нервы.

Стоящий отошел, а сидящий процедил:

— У него нервы, слыхали? Юморист-сатирик! Участвует во всех похоронных комиссиях, сжигает сладострастно.

— Да плюнь, — посоветовал второй сидящий и отпил из немецкой жестянки. — Как твой доктор говорит: «Жизнь прекрасна».

— Ага! — констатировал Алеша. — То-то они все не в себе. Товарища похоронили.

— А-а… портрет… Александра Фадеева?

— Ну, Лиз, — изумился Алеша, — вот никогда я не доверял отличникам. Да он трагически погиб тыщу лет назад, чуть не во время войны.

— Ты больно знаток! Он «Молодую гвардию» после войны написал. И еще двадцать раз переписывал, углубляя роль партии. А что такое «трагически погиб»?

— Так в учебнике. Может, убили?

— Простите, этот стул свободен? — К их столику подошел еще один в черном пиджаке с жестянками в руках.

— Пожалуйста, — ответил Алеша, в пиджаке сел. — Вы не знаете, кого сегодня хоронили?

— Кто ж его не знает? Александр Шрамм.

— В каком жанре? — Алеше понравилось это Лизино выражение.

— В геенне огненной.

— Нет, в каком жанре творил?

— В легком. Экспромты, дружеские шаржи, пародии. — Писатель выпил. — В языческих обрядах есть что-то жутковатое, вы не находите?

— Какая разница?

— Не скажите. Холмик под русской березкой как-то покойнее. Можно прийти и поплакать. Бедная вдова ходила, плакала — никак, нету мест, говорят, кладбища переполнены. Уникальная ситуация в истории человечества.

Алеша вспомнил Троицкое, деда и как мать бегала, хлопотала, соседи складывались на взятку (сто сорок один рубль), потом — душераздирающие сцены с бельевой веревкой и крепкий загул дня на три… закурил. Лиза, близких пока не хоронившая, отозвалась беспечно:

— Но ведь теперь этому Шрамму все равно.

— Хотел бы я в этом быть уверен.

— Вы хотите, чтоб там ничего не было?

— Естественно. Все хотят — разве не все боятся смерти?

Вот передавали по Би-Би-Си: Джугашвили уж на что закоренелый, и тот не спал по ночам.

— Не спал? — заинтересовался Алеша.

— По последним данным, он общался с духом зла.

— Это мракобесие.

— Удачное определение, — писатель покивал. — По последним научным данным… точнее, до нас доходят обычно предпоследние…

— О каких науках тут можно вообще…

— Алеш, ужасно интересно!

— Об оккультных, наука о посмертии. Это целый процесс. Этап первый: душа с трепетом покидает плоть. И облачается в свое собственное прозрачное тело, астрал — второй этап. Третий — дух высвобождается из астрала.

— Интересно, — признался Алеша. — А куда девается астрал?

— По закону превращения и сохранения энергии, плоть переходит в вещество земли, психическая сила, душевная — в ноосферу, а дух — в вечность.

— Что ж тут страшного?

— Переходы. Плоть болеет — умираем тяжко, бывает, годами. Душа больна — не дает высвободиться духу. Тут речь может идти о столетиях. Покойнику покоя хочется, а он возвращается и возвращается на место преступления. Вечные призраки.

— Так то ж убийцы! А чего бояться нормальному человеку?

— И бояться б нечего, кабы не пришел один Плотник и не сказал: за помыслы отвечаем так же, как за поступки. Например, вы мечтаете о смерти какого-нибудь человека. Считайте, что душевно вы его уже угробили.

— Но он жив!

— Да. Но ваша психическая энергия уже выделилась и увеличила объем мирового зла. Чувствуете, как оно все более сгущается?

— Но ведь так жить невозможно!

— А жить и невозможно, кто спорит? Только умирать еще невозможней — вот и тянем.

— А я, например, не желаю никому смерти.

— Вы, конечно, прелесть, но у вас еще все впереди. Не хотите пива?

— Мы не хотим пива. То, что вы говорите, ужасно.

— Вот потому, — заключил писатель и встал, — я и надеюсь, что там ничего нет. А крест под русской березкой… так, иллюзии и слезы. — И пошел на выход.

— Что-то мне здесь разонравилось, — заметила Лиза. — Как на кладбище.

— Пошли.

На пологой ступеньке стоял в черном пиджаке и в задумчивости покуривал.

— Вот стою и думаю, — обратился задушевно, как к старым знакомым, — продолжать или топать на Садовую-Кудринскую.

Лиза осведомилась любезно:

— А что интересного на Садовой-Кудринской?

— Абсолютно ничего — моя берлога. Сейчас зажгутся огни на башнях. — Действительно, на сталинской пирамиде через площадь загорелись высокие красные огни. — Каждый день вижу из окна одно и то же.

— Так ваша берлога близко?

— Совсем близко.

— Удобно, можете каждый день сюда ходить.

— Я и хожу.

— Скажите, — спросил Алеша, — в каком году погиб Александр Фадеев?

— В пятьдесят шестом.

— Что я говорила!

— Ты говорила: сегодня. А как погиб?

— Застрелился.

— Из-за чего?

— Попивал, сажал, то, се… хороший человек, но лучше не вдаваться.

— По вашей теории, он тут вечно будет околачиваться.

— Пойду-ка я домой.

— Ничего страшного, — сказала Лиза, и они двинулись к Садовому кольцу. — Вы еще не старый. В каком жанре творите?

— В критике.

— Они… — Лиза помахала рукой в сторону писательского домика, уже растворяющегося в прекрасных сиреневых сумерках. — Они, должно быть, вас боятся.

— Они боятся слова.

— Какого слова.

— Настоящего. И я ушел, в классику. С бессмертными проще. Да что я говорю! — перебил сам себя с досадой. — С кем проще? Вот сейчас приду, сяду за стол и буду думать: отчего Николай Васильевич с ума сходил перед смертью.

— Кто такой?

— «Мертвые души».

— А-а… счастливо вам додуматься.

— И вам, милые дети.

Они еще поглядели, как критик (осторожно, точно черный кот) переходит Садовую-Кудринскую мимо строя рычащих от нетерпения железяк, и пошли куда-то по кольцу. Расставаться вроде не хотелось, но и мыслей не было о каких— то любовных играх. Прожитый в странствиях день давил египетской пирамидой, стальной урной, надгробной плитой и кишащими прозрачными душами, из-за которых все тут идет наперекосяк. Все это ерунда, несусветное совпадение, которое началось с голосов во тьме под лестницей (по которой поднялась она куда-то) и раскрутилось в стройной схеме некрополя — города мертвых, где мест уже не хватает, переполнено, хотя хоронят в строгом соответствии с пропиской. Они здесь не прописаны, и геенна огненная им пока не грозит.