Инна Булгакова - Третий пир

Имя наконец было названо, я почувствовал знакомые симптомы: воздух покидает нашу землю.

— Нет! — заорал я, борясь с удушьем. — Пойми же наконец, ты не в сумасшедшем доме!

— Ничего не понимаю! — заорал и Никита. — Эта компания в пятницу — ты помнишь?

— Какая компания, черт!..

— Пациенты доктора Вэлоса.

— Ну?

— Никогда не верил, что он доктор. Он коммерсант, бизнесмен, он бы развернулся за кордоном.

— Но он разворачивается у нас.

— Как разворачивается? Что он делает?

— Откуда я знаю? Какая-то колоссальная энергия… Он говорил, энергия смерти, помнишь? Чтобы поверить во все это, надо сбросить последние пятьсот лет и обратиться к средневековой мистике.

— Итак, источник — сатана, — констатировал Никита с мрачноватой усмешкой. — А Жека на подхвате.

Мы рассмеялись, но с натугой, как неумелые актеры (современные актеры, разыгрывающие интермедию в «Докторе Фаустусе»).

— Он еще не развернулся, — подал я соответствующую реплику (совсем мне не было смешно), — не овладел средствами массовой информации.

— А его писатели? Они пишут, и их читают.

— Это интеллигенция. Чтобы охватить народ в целом, нужен голубой ящик. Кажется, у пророка Даниила: Мессия должен прийти к каждому. Мы воспринимаем символически, а сказано буквально: физически, к каждому.

— Иисус не мог размножиться.

— Он мог все, но что-то помешало. А теперь это реально и обыденно. Те народы, которые приняли Откровение (я имею в виду арийские народы), лихорадочно занялись прогрессом, чтобы подготовить Его приход, Царствие Божие. Но, как всегда, средства подменили цель — механический прогресс стал богом. Можно одновременно войти в каждый дом, но мы забыли пророчество: «Многие придут под именем Моим».

— Да, хорошо, — сказал задумчиво Никита, воспринимающий Евангелие с эстетической точки зрения. — Помнишь: «Если скажу вам: вот Он в пустыне, не выходите; вот Он в потаенных комнатах, не верьте». Очень хорошо, высочайшая поэзия. Ты серьезно думаешь, что Жека излечивает?

— Не думаю. Для исцеления духом нужен Дух.

— Ну а темный дух?

— Это совсем другое. Он дает забвение.

— Как?

— Возможно, блокирует какие-то участки мозга. (Сведения местного фрейдиста.)

— И ты отдал ему Поль?

Итак, второе — и главное — имя было названо. Сигара в пальцах исходила едкой струей, кажется, сжигает внутренности и горло, швырнул в траву, нет воздуха, как будто петля затягивается туже и туже (в правом приделе под балкой, и глаза глядят с бесстрастного настенного лика). Я опомнился сидящим на коленях на бережку, зачерпнул темной водицы, ополоснулся — нет, мало — окунул голову в прохладную отраду, ощутив наслаждение мгновенное и острое.

— Да, душновато, — соврал за спиной Никита с несвойственной ему деликатностью, но тут же поправился, заявив: — Зря я тебе про нее донес.

— Все правильно, Никит. — Я уселся рядом, поднял с травки гаванскую гадость, свободно затянулся. — Никого насильно не отдашь, сама захотела. Черт с ними со всеми.

— Согласен, — согласился Никита охотно. — Ты мое мнение о женщинах знаешь. Совсем о другом я хотел с тобой поговорить.

— О чем?

— О дедушкином пистолете. Кто о нем знал, кроме Жеки?

— Никто.

— Однако вспомни вечерок с шампанским. «Первый пир» — это я так назвал. Жека допытывался, где ты прячешь парабеллум, помнишь?

— Ну?

— При свидетелях. За Сашку я ручаюсь, но — племянники. Эта девочка, Лиза, ты ей доверяешь?

— В каком смысле?

— При извлечении из трупа пули можно определить пистолет.

— Из какого трупа?

— Мить, давай не будем. Ведь это просто делается: определяется круг подозреваемых — и копают. У тебя, с точки зрения органов, самый уязвимый мотив: ревность. Ты, естественно, отрицаешь. Копают дальше, докапываются до свидетелей: да, был разговор о парабеллуме, и пуля подходящего калибра. Кроме того, в пятницу ты жутко наследил, пациенты Вэлоса подтвердят: подозреваемый с остервенением искал доктора. И тут возникает одна тонкость. — Никита помолчал многозначительно. — Ты заметил, как охотно тебе давали сведения о нем? Даже осторожный Яков Маков?

— Ну?

— Они от него зависят и не чают избавиться. И они больные. Так зачем тебе лезть в эту паутину? Все уладится само собой.

— Что уладится? Убийство?

— Ты что-то имеешь против?

— А ты?

— В принципе — нет. Я идеалист, признаю Бога, признаю и сатану. Но не Христа. Он сильно навредил, придя не к людям, а к скопцам, и прямо говорит об этом. Нагорная проповедь себя не оправдала, заповеди невыполнимы, для человека противоестественны, потому Его и распяли и христианство не удалось. «Око за око» функционирует — ты имеешь право. К тому же, я понимаю, незабываемые будут ощущения, уникальные для творчества. Но — слишком дорого, пять лет (ежели защитник аффект сумеет доказать), пятнадцать лет среди ублюдков.

— То есть ты предлагаешь преступление без наказания?

— Я предлагаю: отдай мне парабеллум.

— Ты мне надоел.

— Отдай парабеллум — и я приведу ее сюда, к тебе.

— Она мне не нужна.

— Да брось!..

— Правда, Никит.

Голова покруживалась от сигары, две ласточки соскользнули с купола в озеро и взмыли вверх, вновь соскользнули и взмыли… Господи, как хорошо! Я почувствовал, что говорю правду: свободен! Благодарю Тебя! Это ощущение — нелюбви — возникло не впервые и повторялось все чаще. Никита притих, взглянув пристально сквозь дым.

— У тебя тут роман? Вот с этой, что в коридоре?

— Да, роман.

— Хороша. Очень. Как зовут?

— Любаша.

— Великолепно. Я знаю, ты хочешь меня усыпить, чтоб я отстал с пистолетом и разыскал тебе Вэлоса. Но лучше подумай: великолепный шанс послать всех к черту и переключиться, как ученик Фрейда говорит. Попросту, по-русски: клин клином вышибают. И какая девочка, и на все готова, я сразу понял.

— Ну что ты как товар купец…

— Митька, я сто раз умирал от любви, я знаю, что это такое — поначалу. Потом, конечно… но какая передышка — на месяц, повезет — на полгода. «В великолепные мои сады сбегутся нимфы резвою толпою». Пушкин понимал толк, покуда не женился и не стал христианином — и погиб. О, какой тонкий яд принес Галилеянин: не прелюбодействуй даже в сердце — да род людской пресекся бы…

— Замолчи! За эти стены только я отдам все твои сады с их нимфами…

— Ложь! Его бремя не по силам. Иначе ты не сидел бы тут и не прятал пистолет, а бросился прощать врагов своих! Жеку и жену. Они занимаются любовью, ты корчишься от ревности, а твердишь о церковных стенах…

Мне захотелось его ударить за «любовь», но я сказал спокойно:

— Здесь повесился местный Иванушка-дурачок в январе тридцатого.

— В церкви?

— Да. Спас Николу от разрушения.

— Сильный символ! — воскликнул Символист, лучистые глаза его, янтарные, кошачьи, так и блеснули. — О Русская земля!