Инна Булгакова - Третий пир

— Давайте сядем… вон лавочка пустая. Как вас звать?

Она вдруг сказала, не глядя, почти отвернувшись:

— Пожалуйста, оставьте меня.

И он понял с тоской и восторгом, что никогда не сможет этого сделать.

— Нет, — сказал он угрюмо и встал ей поперек дороги. — И вообще: что происходит? Кто вы такая?

Молчание.

— Вы так хотите стать филологом? Вам Москва нужна? Все это будет, деточка, — так и сказал деточка, сам на себя подивившись. — Пойдемте.

Он за руку подвел ее к лавке (эту его левую руку обожгло жаром, жар поднимался выше, к предплечью, охватил плечо, лицо запылало, он выпустил руку), она шла покорно, покорно села чуть поодаль. «Чудн а я девчонка, чудачка», — успокаивал он себя, жадно разглядывая безупречный профиль: ярко выступал полуовал лица, волосы с красноватым лоском на фоне крепостных стен Святой Руси — Третьего Рима.

— Вы, должно быть, из деревни?

Подкупала коса, редкость, сокровище, а платье бедное, простое, из ситца.

Она улыбнулась, полуобернувшись, уголки губ слегка изогнулись, его опять швырнуло в жар, в неиспытанное блаженство.

— Почти. Я орловская.

Ему совсем не хотелось разговаривать, только следить и следить за изменениями этого чудного лица. Однако надо добывать сведения, пока не поздно.

— Значит, из Орла. А как вас зовут?

— Поля.

— Как хорошо! А почему вы сказали «оставьте меня»?

Опять замкнулась, отвернулась.

— Вы хотите, чтоб я ушел?

— Да.

— Господи! — взмолился Митя, теряя терпение. — Уж не боитесь ли вы меня?

— Да.

Даже лестно, но… тут что-то кроется, непонятное, волнующее, что-то серьезное. Митя заговорил быстро, с прорвавшейся страстью (она слушала, опустив голову, эти переходы от вспышек сопротивления к полной покорности раздражали и увлекали во сто раз сильнее самого изощренного соблазна, самого утонченного сладострастия; отзвуки этого ощущения Митя вспомнил потом в знаменитых стихах Пушкина о жене: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…»), он говорил:

— Вы не должны меня бояться, что вы! Как вам только в голову пришло? Я ведь чего хочу? Ничего. Просто иногда вас видеть. Честное слово, я боюсь вас спугнуть и подбираю слова, как… как в классическом русском романе. Правда, что-то напоминает… А может быть… — прервался он во внезапном упадке, — у вас кто-то есть? Жених или…

— Нет, что вы! — воскликнула она поспешно.

— Слава Богу! Тогда почему же вы… Нет, нет, я вас ни о чем таком спрашивать не буду, не бойтесь. Хотите, чтобы я ушел, — пожалуйста, хотите. Только я не уйду. Или… — помолчал, собираясь с духом, — или я слишком уж вам противен…

— Нет!

— Вот видите, как все удачно складывается, — он изо всех сил старался «приручить» ее, обволакивая потоком слов самых обычных, обыденных, стараясь приглушить пламя, уже со всех сторон, кольцом, полыхавшее, — дымовой завесой, ситуацией банальнейшей: ну понравилась, ну приударяет, все как у людей. — А что вы не поступили и вам так нужна Москва…

— Мне не нужна Москва.

— Вы так расстроились, что я подумал…

— Я вовсе не расстроилась.

Врет! Зачем? Что за непонятная девочка и непонятная власть над ним! Он попытался освободиться, пробормотав:

— Ну, если у вас все в порядке и моя помощь не нужна…

— Спасибо, не нужна.

Проклятье! Митя закурил, обдумывая следующий ход. Вся пресловутая мужская гордость восстала в нем — его не хотят! Однако, не понимая, бессознательно он чувствовал в ней ответный огонь.

— Вы расстроились, чуть не плакали, — заговорил настойчиво, с силой. — И я могу помочь. Нет — хочу! Как никогда ничего не хотел. Вы можете это понять?

— Могу.

Митя наконец сумел перехватить ускользающий синий взор и вдохновился.

— Поленька! — передохнул немного. — Выходите за меня замуж. — И тут же заторопился: — Нет, вы свободны, совершенно. Я просто предлагаю вам московскую прописку, а учиться будете на вечернем, с вашими баллами вы пройдете. Вам сколько лет?

— Восемнадцать уже.

— И мне. А когда ваш день рождения?

— Седьмого августа.

— Мистика! Мы родились в один день.

О, это знак, это намек оттуда (оттуда легкий сквозняк, дуновение, колышащее марлевую занавеску в палате в золотой летний день, и женщине сквозь недавние муки видно небо, а младенец еще на грани, его душа, предчувствуя, трепещет всходить на эшафот — на землю, — но он уже взошел, уже плачет и просит грудь — и все это одновременно, одна боль сливается с другой болью, первый крик — с другим, смешались первые слезы и осветились первые плоды августа, и дуновение, благословение, и все это происходило седьмого числа тысяча девятьсот сорок седьмого года от Рождества Христова).

— Митя, — сказала она внезапно, — спасибо вам, но я никогда не выйду замуж.

Он чутко вслушивался в интонацию (такие фразы отпускают девочки, еще играющие в куклы), но никакой инфантильности, каприза и кокетства не уловил.

— А вы можете сказать — почему?

— Нет, не надо.

— Так как же вы будете жить — с такой красотой?

Она опять вспыхнула почти до слез (эта прелестная особенность в ней осталась навсегда) и отвернулась.

— Не в монастырь же уйдете? Их теперь, по-моему, и нету.

Он говорил банальности от растерянности, но она ответила доверчиво:

— Ну, кто ж меня возьмет? То для избранных, а я… — пожала плечами, — я так себе, в общем, недостойна.

Он не верил ушам своим. Откуда она взялась и где все это происходит — во сне? Да нет, утро красит нежным светом, через Александровский сад извивается неподвижно всенародная очередь в мавзолей, напротив филфак с социал— демократами, прогресс — черт возьми! — прет во все дыры и щели… нет, нет, он-то сам идеалист… Митя поспешил отрекомендоваться:

— Я сам идеалист, вы не подумайте, и уважаю, но… ведь православие погибло?

— Вы не можете так думать, — произнесла она уверенно, синие глаза потемнели.

— Почему именно я…

— Потому что вы… — она помолчала, — это вы.

Бессмысленная фраза, в которой он ощутил глубочайший смысл, весь встрепенулся, загорелся…

— Да, — продолжала она, словно несясь с горы, — вы правду сказали, я была в отчаянии из-за истории.

Голова у него закружилась от любви, она закончила:

— Ведь я больше не увижу вас.

И исчезла. Невероятно, нелепо, но покуда он справлялся со своим головокружительным восторгом, она исчезла. Поль говорила потом, что просто встала и пошла по аллее в сторону Боровицкой башни (в университет, забрать документы) — но как он-то не видел? Ну, понятно, очередь, публика, немцы в шортах (но без автоматов) орали как оглашенные: «Шнель! Шнель!», какие-то пионеры бодро в ответ барабанили — все равно: как он мог потерять ее? Что-то вроде обморока, честное слово, провал, жуткий провал в обыденность, где все по-прежнему — но без нее. Он просто с ума сошел, обегав сто раз Александровский сад и университетский дворец, закружившись вокруг Манежа, Исторического музея, мимо урн, мраморов, идолов, прахов, к Минину и Пожарскому (голубчики, не видали?), к Василию Блаженному (хоть молись!), к Москве-реке (хоть утопись!), и снова в сад, и снова во дворец… Все кончено!