Инна Булгакова - Третий пир

— Особенно приятно, когда она уже за холмом, да? И мы, свободные идеалисты, рассуждаем о языческих скрижалях: око за око…

— Так последуй христианским, в конце-то концов! И отдай мне парабеллум.

— Ну что ты к нему привязался?

— Исхожу из твоей психологии: задушить, утопить, отравить, зарезать ты не можешь, не та натура. А в выстреле есть нечто отстраненное.

— А ты не мог бы, ради Христа… или кого ты там признаешь — сатану? — в общем, оставить меня в покое навсегда?

— Нет. Во-первых, я тебя люблю. Во-вторых… — Никита задумался. — Я хочу знать про последнего Всадника и третий путь.

Символист отправился в путь, я — в процедурную на укол.

Русская красавица хмурилась, я наслаждался изумительной свободой — так остро впервые за пятнадцать лет, с того момента, когда высокая девочка с каштановой косой вдруг сказала с ужасом: «Ведь я больше не увижу вас!»

— Все, — сказала Любаша, — можете идти.

Я натянул штаны из голубой бумазеи, перевернулся на спину. Она стояла возле стеклянного шкафчика с лекарствами и смертельными какими-то инструментами (выделялся скальпель), настольная лампа боролась с закатом в окне и побеждала. Мне ужасно хотелось определить границы (или безграничье) своей внезапной свободы — нет, зачем врать? — она мне нравилась, и очень, о чем я ей и сказал.

— Ну и что? — спросила красавица гордо и повела белоснежными плечами, чем взволновала меня по-настоящему, без теории. Я встал и подошел к ней, она прижалась к шкафчику, инструмент нежно лязгнул, в дверь сунулся теоретик и сказал:

— Дмитрий Павлович, умоляю: в понедельник первый сеанс. Методом свободных ассоциаций и анализом снов вскроем ваши подсознательные желания.

— А что мне за это будет?

— Свобода.

— От чего?

— От самого себя, разумеется. За границей вас давно бы поставили на ноги, но в нашем запустенье…

Я не слушал. Поставят на ноги — и пошел! Куда? Куда, скажите на милость? Наш вечный, ненужный и заранее обреченный поход Игоря. О Русская земля! Ты уже за холмом!

На заре туманной юности (шестьдесят пятый год, Моховая уже облеклась в Маркса) Митя сидел на скамейке в университетском садике и думал. Не об истории, на которую пойдет сейчас и получит пятерку. Он сочинял. Образ подземного человечка в зеленом застиг ночью, когда Митя переворачивался с боку на бок в сладчайшем сне и нечаянно открыл глаза. Тут и всплыл в зеленовато-лунных лучах человечек и сказал: «Я садовником родился, поливал цветы, трудился, все цветы мне надоели, окромя крапивы». Митя тотчас заснул, но человечка не заспал: в «летучих мыслях» тот возглавил длинный стол на душистой лужайке, прислуживали бабочки, разноцветные гости веселились, играя в «садовника», в гротескных репликах обнажая свою демонскую сущность. Прием не нов — петиже у Достоевского. Застолбил. Он много чего застолбил, на века. Но никто не осмелился (или не додумался) написать «идиота» — реэмигранта из швейцарской провинции, возвратившегося сто лет спустя в гниловатую от едва размороженных трупов хрущевскую слякоть, как на Луну. «Нет! — загорелся Митя. — Не князь, а княжна, очень странная, до безумия, здесь, в Москве, в конце пятидесятых…»

Митя закурил от волнения, поискал глазами урну, перегнулся через кого-то, сидящего рядом, поднял глаза, застыл, слегка опалил пальцы, чуть опомнился, но так и продолжал сидеть ослепительные секунды — в позе теряющего равновесие. Его поразило (даже потрясло) лицо. Наверное, красивое, Да, конечно, очень, но не в этом же дело… Это юное лицо дышало такой полной, такой страстной жизнью, узкие черные брови двигались, сверкали, дрожали ярко-синие точечки в зрачках, и что-то шептали губы… Господи, да что ж это такое! Девочка вспыхнула, застигнутая врасплох, став еще краше, вскочила и быстро пошла сквозь звенящую толпу; по спине, по платью в синий горошек билась тяжелая каштановая коса (с годами волосы у Поль не темнели, а светлели, и теперь она была вполне золото-рыжей). Вот исчезла в дверях, пошла на «историю», а он сидит. Митя было рванулся (душой, ноги цепями прикованы к скамейке) да поостерегся, затаился. Нет, это не для него, слишком сильно, это… Бог знает что такое, уговаривал он себя. Но все вокруг уже переменилось до такой степени, что оживись сейчас Герцен с Огаревым (пыльнокаменные, антично-советские, разлученные по уголкам двора) да сойдись у старинной изящной лестницы, да обнимись в социал-демократической клятве — он бы не очень удивился, так, в меру, ведь теперь все другое.

Получив свыше благословенную легкость, он помчался по древним лестницам, умолил трепещущую очередь, проник куда надо (ее нет, ну конечно, она из другой группы, иначе все это случилось бы раньше), попросился без подготовки, подкупил кого-то там за экзаменационным столом полным перечнем древнерусских летописных сводов. «Земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет. Да пойдите княжить и володеть нами». — «То есть вы сторонник „норманнской теории“ образования Киевской Руси?» Митя с той же высшей легкостью разнес «норманнскую теорию» и на несторовском «Погублении Бориса и Глеба» получил свободу с пятеркой, так и не подойдя к падению Берлина (второй вопрос).

Все это заняло ровно тридцать три минуты. Он сидел на той же лавке и ждал, повторяя: попытка не пытка. Пытка, пытка, но я ничего не могу поделать. Да, это не он действовал, а все та же сила свыше, и как будто бы он уже видел это лицо, не на экзаменах, а давным-давно, где-то не здесь.

Она вышла, он едва узнал — лицо потухло и подурнело и стало еще ближе, — побрела к каменным воротам, он подбежал, расталкивая горластую юность, и спросил почти шепотом (горло пересохло):

— Ну как? Что?

— Четыре, — сказала она в отчаянии, не поворачивая головы.

— Это плохо?

— Ужасно. Теперь точно не хватит одного балла.

— Черт бы их всех побрал!

Она обернулась, вспыхнула, как давеча, нет, еще пуще — до слез — и побежала от него через дорогу, почему-то не попадая под взвизгивающие машины, мимо Манежа, он следом, и никто их не пресек ни свистом, ни гиканьем в рупор, должно быть, страж в стеклянной будке от всего этого безобразия получил родимчик.

Они ворвались в Александровский сад, он не совсем понимал, в чем трагедия (ну, из провинции, ясно, хочется в Москву но ведь это не…), но проникся всей душой: да, трагедия.

— Да поступите во второй заход, не отчаивайтесь так!

Она не отвечала, он еще не знал ее главной черты: застенчивости — до дикости, до срыва, когда (чтоб уж разом оборвать мучительную неловкость) совершаются вдруг поступки нелепые… и прелестные с пылу, с жару. Он не знал ее и посейчас и разгадывал тайно, подпольно, с ума сходя, в никольском родном запустенье.