Инна Булгакова - Третий пир

Он догнал ее на спуске у круглого озерца (ивы наивно склонялись к ядовитой глади) и спросил:

— Лиз, а кто такой паучок?

Действительно, кто? Почему он сразу назвал Жеку и я сразу внутренне согласилась? Жека. Какой-то перевертыш: безобразен до того, что кажется крайне привлекательным. Умный смешок. И как он потирает ручки и протирает немецкие очки. Глазки черные, неожиданно печальные без блеска стекол и близорукие. Интересно, он снимает очки, когда целует Поль?.. Какое мне дело до них! — возмутилась Лиза, стремительно перемещаясь под землей в ярком вагончике, но никак не могла отделаться от соблазна сплетенных задыхающихся тел в темном гнусном уголке.

Побродила по комнатам в устоявшемся с начала века, но непрочном карточном быте (дунуть-плюнуть — и домик развалится), ей необходимы были простор и движение (а не Алешкин диван), чтоб жить и думать. Чего тут думать-то? Пето— перепето в изящной словесности и в кинематографе и называется по-французски пошло: адюльтер. Ну, словечко. Лиза усмехнулась. В одном старомодном позабытом ряду: упасть в обморок, потерять честь (Митя должен вызвать Вэлоса на дуэль, всадить пулю в самое сердце, черный бархат набухнет кровью, как прекрасно, жаль, этого никогда не случится, я бы непременно так сделала!). Сказать Мите? А с чего я решила, что паучок — Вэлос? Не понимаю — искренне удивилась она, — какое мне до них дело?

Судорожные междугородные звонки в прихожей. Ах да, мама!

— Лизок, ну как?

— Вполне терпимо. «Война и мир».

— И какое у тебя внутреннее ощущение?

— На пять!

— Не надо. Сглазишь.

— Мам, это ты веришь во всяких паучков-чертачков, а я…

— Доченька, как ты вообще?

— Все хорошо.

— А Митя с Полей?

— Превосходно.

— Они с тобой занимаются?

— Еще как!

— Что-то мне не нравится твой тон, — прозвенела смягченная среднерусской равниной тревога. — Может быть, нам с папой приехать?

— Что ты, мамочка, что ты! — залепетала Лиза, мигом обратившись в милое дитя. — Я день и ночь занимаюсь, это я просто от сочинения не отошла еще, сейчас покушаю — и за русский…

— Лизочек, не переигрывай!

— Я правду говорю! Очень трудный экзамен, а всего ничего на подготовку!

Прелестная картинка: на декадентском балкончике (переплетение изогнутых прутьев решетки, розеток и роз), гибко перегнувшись через перила, девочка в бледно-голубом, джинсы и майка, ждет. Он подъехал в голубом, в цвет, автомобиле, вышел, взглянул вверх, холодноватое и очень красивое лицо на миг исказилось, крикнул: «Упадешь!», Лиза помотала головой, минуту они смотрели друг на друга с расстояния голубиного полета, наконец, не переупрямив ее, он пожал плечами и вошел в парадный подъезд, впервые.

— Стало быть, «Война и мир»?

— Ага. Мне особенно удался старик Болконский, я думаю…

— Это все равно.

Он сидел в углу дивана в столовой, курил. «Мальборо» и зажигалка, одежда, записная книжечка и «вечное перо» (его выражение), все вещи и вещицы, Ивана Александровича окружавшие, изобличали в нем, как пишут газеты, «эмигранта внутреннего» — и внешнего, разумеется, — низкопоклонца и космополита, впрочем, два последних клейма — заклеймить пособников! — из газет позавчерашних, выходивших до Лизиного рождения.

— Итак, куда едем? Что бы тебе хотелось?

— А если б мне, Иван Александрович, хотелось, например, в Париж?

— Уезжай, помогу.

— А вы?

— Досмотрю до конца.

— Что досмотрите?

— Упадок и разрушение Римской империи. Захватывает. Впрочем, пустяки, — перебил сам себя, заметив, что Лиза собирается уточнить насчет империи. — В ресторанчике «Якорь» осетрина нынче первой свежести. Как ты на это смотришь?

— Никак.

— Убогие развлечения, согласен. Но знаешь: и в Париже убогие. Везде. По молодости разбирает, конечно, а поживши… Ну, выйдет какой-нибудь гермафродит на публику и разденется. Весело?

— А если остаться здесь и пить кофе — это убого?

Он улыбнулся.

— Здесь я впаду в детство, — окинул острым взглядом иконы, картины, пажа с дамой. — Это мой воздух — старой пыли и теней. Здесь живет твоя родня?

— Дядя с теткой.

— Как это они сумели так забаррикадироваться?

— У Мити предки деятели были, партайгеноссе. А Митя писатель. Дмитрий Плахов.

— А! «Игра в садовника». Читал и даже примерял лавровый венок, но он умолк.

— Он пишет.

— Не сомневаюсь. Молодость. А ты умеешь варить кофе?

— Чего тут уметь-то?

— Э-э нет, тогда я сам. Кажется, там во тьме приоткрывалась дверца в кухню?

На кухне, занятый (Иван Александрович за что ни брался, делал замечательно, кофейник, ложечка, сахарница и чашки льнули к его рукам в радостном порядке), он спросил мельком: «Ты действительно хочешь остаться здесь?» — «Хочу». — «Тогда давай осмотрим место происшествия?» — «Давайте». — «Вот зеркало. Оно уж замутилось. И я в нем выгляжу почти тебе под стать». Лиза засмеялась: — «Вот мельница, она уж…» — «Ну не совсем… Вот канделябр. Способен на убийство…» — «А у Митиного дедушки был спрятан парабеллум». — «Дмитрий Павлович Плахов. Как же я не связал! Философ?» — «Ага. Писал про про… пролетариат… не выговоришь!» — «У этого человека был редкостный дар — прямо-таки мистическое ощущение зла, хотя я терпеть не могу мистику. За своим даром он спустился в самое пекло». — «Его расстреляли у нас, в Орле, в сорок первом». — «В сорок первом? Я не знал». — «Иван Александрович, вот, должно быть, кошмар — ожидать расстрела». — «Как тебе сказать? Сильное ощущение. Почти такое же сильное, как любовь». — «Откуда вы знаете?» — «Из предыдущей жизни». — «А у меня тоже была предыдущая жизнь?» — «Будет. Вот эту я б купил…» — «Кто это?» — «Клюев. У меня не такой полный. И вот эту, пожалуй… А вообще есть что-то непристойное — трогать книги в отсутствие хозяина. Пойдем!» — «Знаете что, я вас познакомлю с Митей, он вам расскажет про парабеллум». — «Этот шаг надо обдумать. Господи, граммофон!.. „На солнечном пляже в июне в своих голубых пижам а , — пропел он вдруг чисто и нервно, с усмешкой аффектируя нервность, подражая кому-то (Лизе Вертинский был неведом), — девчонка, звезда и шалунья, она меня сводит с ума!“ Неужто работает?» — «Давайте попробуем, Иван Александрович, и станцуем!» — «Не надо меня так активно соблазнять». — «А как же вас свести с ума?» — «Я несводим». Лизочек разозлился.

— Что, мельница совсем уж развалилась? — Я возьму над ним верх во что бы то ни стало или пошлю куда подальше!

Иван Александрович рассмеялся от удовольствия (он умел наслаждаться каждым мгновением, как и Лиза, впрочем) и сел опять в диванный уголок.

— Девочка, тебе ж не этого хочется. Я очень осторожно следую твоим желаниям.

— Откуда вы знаете за меня!

— В данный момент тебя изводит женская власть: до каких, мол, границ. Считай, что надо мной твоя власть безгранична. Довольна?