Инна Булгакова - Третий пир

— Как вы себя чувствуете, Марья Алексеевна?

— Отлично, как всегда, — ответствовал густой и властный глас, и на Лизу глянули черные, поразительно живые глаза на мертвом лице. — Прошу садиться.

— Позвольте представить: Елизавета Васильевна.

— Лиза, — уточнила старуха без дворянских церемоний и обратилась к Ивану Александровичу: — Я знала, что ты придешь, — и очень вовремя. Я завтра умру.

— Дорогая моя, не преувеличивайте.

— Поэтому у меня отличное настроение. Скоро встречусь с сыновьями, мы по-настоящему не виделись с гражданской. Я хочу тебе кое-что отдать заблаговременно, возьми в комоде в верхнем ящике бархатный мешочек. Ванечка у нас последний тут, в России, — пояснила Лизе. — Рухлядь и тряпки распределены, письма и карточки уничтожены, иконы пойдут в церковь.

Иван Александрович пожал плечами, но, не прекословя, исполнил, сунул что-то тускло-вишнево блеснувшее в карман, подсел к круглому столику.

— Это вам карты про завтрашнее нагадали?

— Ну, ну, я не в маразме. — Взглянула на Лизу: — Как вы находите?

— Ничуть, наоборот.

— Вот видишь, я просто знаю. Сегодня соборовалась и имела намерение всю ночь читать Евангелие (взглянула на книгу на столе) — устала, глаза. Впрочем, оставим эти дела вечности.

— Хотите, я вам почитаю?

— Потом. Вас не слишком все это угнетает, Лиза?

— Совсем нет. Ведь вам отлично?

— Умница. Одобряю, Ваня, твой вкус и смысл.

— Вы мне тоже очень нравитесь. Мне особенно понравилось, как вы сказали про сыновей. Они ведь были совсем маленькие в гражданскую?

— Они были офицерры, — объявила старуха громогласно, грассируя. — Пррапорщики. Семнадцати и восемнадцати лет. Вам интересно?

— Ужасно.

— Ужасно — да или ужасно — нет?

— Ужасно — да!

— Борис и Глеб. Я не суеверна! — воскликнула внезапно и ударила костяшками пальцев по столу. — Имена давали по Святцам: 2 мая и 24 июля. Их святые так распорядились.

Энергичным движением сгребла карты в колоду, рассыпала, опять собрала, принялась тасовать; эта игра-борьба продолжалась во время визита, на стол неожиданно выбрасывался разноцветно-глуповатый валет, поддельные короли (скипетр, держава, усатый профиль) или юркая шестерка. «Она никогда не умрет», — почему-то подумалось вдруг.

— Я сегодня расположена к воспоминаниям.

— Ради Бога, — отозвался Иван Александрович предупредительно и с любопытством.

— Ты кури, Ванечка.

— Благодарю, обойдусь.

— Кури, мне будет приятно. (Он послушно закурил.) Их закопали еще живыми, во всяком случае, про Бориса я знаю точно.

— Как это? — Лиза не поняла.

— Когда красненькие заняли Крым и арестовали остаток, прополз слух, мы прокрались ранним рано за город, матери и жены…

Старуха ощутила на бесчувственном лице незабвенное холодное солнце и ветер. Смертники копали траншею, неглубокую, но длинную и извилистую. Вот встали на краю; Борис и Глеб — в белом нижнем белье — держались за руки. Они не боялись, она знала и сама не боялась. Глеб внезапно обвис на руках у брата, потом упал и Борис. Палачам было жутко, коммунизм только начинался, они еще не привыкли, стреляли как попало и сразу сбрасывали тела в братскую траншею.

А ночью при полной луне ветер свистел, поднимая песчинки, кружили, сбираясь, могучие птицы, голодные звери, двигались тени бесшумно, истеричные крики «Не подходи! Стреляю!» взрывались клацаньем затвора. Она предложила драгоценности — мизерные остатки, — молоденький охранник грубо отказался. И вдруг окликнул шепотом: только ползком и очень быстро.

— Вы собирались разрыть могилу? — спросила Лиза, как юный красноармеец, шепотом.

— Могила, — старуха усмехнулась. — Слой песка сантиметров в тридцать. Я должна была убедиться, что они успокоились, попрощаться и прочитать отходную. Место я запомнила точно, но их не было.

Твердь дышала, песок шелестел, она отрыла руку, еще нехолодную, поднятую в безнадежном жесте (но это была не моя рука), бритую голову, тоже приподнятую, покойники, живые и мертвые, не лежали покойно, переплелись, перепутались члены и белые одежды. Ей одной попался добрый человек — охранник, и она помолилась за всех. Поставила маленький крест, сколоченный днем плотником — хозяином хибарки, в которой она скрывалась. Крест наутро сломали и выбросили, ломали и выбрасывали, даже сжигали, а плотник сколачивал новый, а она ставила.

— И вы не попались?

Ее взяли через сорок дней — так положено, чтоб души успокоились и покинули нас на сороковины. А через много — много лет лагерей ее опять не пустили охранники, не нашлось доброго. На месте погребения оккультным памятником воздвигся секретный объект. А плотник сохранил и отдал драгоценности.

— И ваш Бог допустил такую бессмысленную смерть? — возмутилась Лиза.

— Ну, это с какой стороны поглядеть, — возразил Иван Александрович. — Гражданская война спасла Европу от мировой революции. Стоило ли ее, правда, спасать… это другой вопрос. Марья Алексеевна, я впервые слышу подробности — может быть, не стоит? Вам потом не будет плохо?

— Повторяю: все отлично, — дама улыбнулась абсолютно беззубо, мелькнула черной плакальщицей Смерть. — Сегодня можно, я последний раз вспоминаю в свете земном, неполном, а скоро буду знать, что именно случилось с ними в тот день и в ту ночь.

— Да ведь разве не известно, что? — спросила Лиза осторожно.

— Нет, неизвестно, я видалась с Борисом, уже после второй войны, после всего. Но он ничего не смог рассказать о брате и о себе тоже.

Лиза взглянула на Ивана Александровича, тот непроницаемо слушал.

— Я была уже на свободе, ехала в поезде в Крым и сразу узнала его, хотя ему было уже пятьдесят восемь. И спросила тихо, чтоб не привлекать внимания, по-французски: «Борис, это ты?» Он не понял, я повторила по-русски. «Вы ошиблись, — ответил он. — Меня зовут Николай Николаевич».

Но она знала несомненно — как знает мать про свое дитя, — что это он. По классическим криминальным приметам: голос; детский еще, почти невидимый шрам на виске, жест, глаза, улыбка — а главное, по чему-то неуловимому, никогда не повторимому, что есть обаяние именно этой личности, а не какой-то другой. Вы воевали в гражданскую в Крыму? Воевал. Сколько вам было лет? Молодой. Он не знает дату рождения. Сейчас она расскажет этому старику, этому мальчику про рождение в селе Бровки Брянского уезда в майский полдень, про английский ножичек, которым он поранил себе висок, про любимую собаку Клотильду… сейчас, только найдет слова соучастия. Вы пережили расстрел? Странная старуха. Откуда она знает?.. Ты пережил расстрел. Я попал в руки белым (белогвардейской сволочи, он уточнил), но мне удалось спастись. Где и как? Он ничего не помнит, только сыпавшийся сверху песок, лавину, Сахару, зыбучие пески, забивающие дыхание, — и вдруг черное крымское небо. Больше ничего, контузия, очнулся в рыбацкой хате, где пролежал долго, учился говорить, мешая явь с песчаным бредом, — и та милосердная женщина, вдова, что подобрала его, объяснила, что он красный герой (какие-то расстрелы поменялись местами). Теперь рабочий на секретном объекте. А вы ничего не помните про брата Глеба? Никогда не слыхал. Вдруг начал дрожать и дергаться: у меня бывают припадки после той контузии. А кто вы такая? Я сочинила вполне складную версию, извинившись, что обозналась, приняла его за другого. Вот и все.