Инна Булгакова - Третий пир

— Но почему? — закричала Лиза.

Иван Александрович сказал:

— Вы меня восхищаете, тетушка, всегда.

— Но ведь как ему было бы приятно узнать…

— Он бы сошел с ума на этом своем объекте. Раздвоение личности: красный герой — белогвардейская сволочь. Вообще— то русскому человеку не привыкать… совмещать, но тут уж чересчур. Итак, одного сына вы спасли, Марья Алексеевна.

— Крест.

— Пусть так. Вы отрыли его, он увидел небо. Добрый охранник, надо думать, задремал, Борис выбрался из ямы, и так далее. Выжил благодаря удивительной завесе — амнезия, забвение. Поражает также благородство вдовы и плотника. Вообще сильный сюжет. Что вам почитать?

Старуха отозвалась монотонно, закрыв глаза и откинувшись в кресле:

— В первый же день недели Мария Магдалина…

Он кивнул, быстро нашел страницу, начал отчетливо, отстраненно:

— «В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано, когда еще темно, и видит, что камень отвален от гроба.

Итак, бежит и приходит к Симону Петру и к другому ученику, которого любил Иисус, и говорит им: унесли Господа из гроба и не знаем, где положили Его…»

Лиза прислушивалась: простые русские слова, но непривычный ритм, повторы и инверсии создают подспудное напряжение, тяжело.

«И наклонившись, увидел лежащие пелены, но не вошел во гроб…»

Как это: не вошел во гроб? Нет, тяжело. Лиза вгляделась в ослепительно бледное бесчувственное лицо: как же она могла стерпеть и не сказать Борису, что она мать его? Невероятно. Детали таинственного сюжета: песок, крест, драгоценности, белое белье, протянутая рука — сконцентрировались в продолжении: они держались за руки, а где же Глеб? А если он тоже спасся? Они работали на объекте и никогда не узнали друг друга — жуткий сюжет. Лучше слушать:

«Иисус говорит ей: жена! что ты плачешь? Кого ищешь? Она, думая, что это садовник, говорит Ему: господин! Если ты видел Его, скажи мне, где ты положил, и я возьму Его.

Иисус говорит ей: Мария! Она, обратившись, говорит Ему: Раввуни! что значит учитель…»

И тут жуть — в тайне противоестественной: ведь этого не могло быть, нельзя выйти из гроба. Нельзя! А читают и слушают тысячи лет. Иван Александрович слишком умен, конечно, не верит, а угождает пиковой даме. И все-таки ужасно жалко, что ее не встретят там Борис и Глеб, юные и прекрасные, с любимой собакой Клотильдой, не поцелуют, не заплачут от счастья, никогда не узнают, как она ползла по песку с плотниковым крестом. А вдруг?..

Что-то невыносимое, жалящее, как живой огонь, вошло на миг в душу… Лиза вздрогнула. Ободранная коммуналка, откуда не уезжают в Ниццу, а разве что на кладбище, и сдержанный равномерный голос:

— «Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам.

Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим.

Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой!..»

Нет, хорошо. Правда это или неправда — все равно, как сильно и хорошо! Лучше умирать так.

— Что еще вы хотите послушать, Марья Алексеевна?

— Благодарю, Ванюша, и вас, деточка.

Лиза поняла: визит окончен.

— Сейчас я отвезу Лизу и вернусь.

— Ни в коем случае, — глаза открылись, их черный огонь оживил лицо. — Приезжай завтра… то есть уже сегодня, — старуха подумала. — К семи вечера.

По дороге Лиза начала приставать с вопросами (он позволял, даже поощрял детскую любознательность):

— Иван Александрович, я не поняла. Когда Мария не обнаружила труп, она побежала к Петру, так? А потом…

Он перебил невпопад, рассеянно:

— Христианство погубило Римскую империю. И нашу.

— Так ведь у нас атеизм.

— Ну да. То же христианство, только вывернутое наизнанку.

— Ну и ладно, жили мы без империи и проживем.

— Да это единственное, что у нас осталось — и вот-вот рухнет. В Крыму ее не добили, она тайком выбралась из ямы и в беспамятстве стала красненькой. Стало быть, надо добить, что и успешно делается.

— Вот и доктор так считает, а я…

— Какой еще доктор?

— Вэлос, Митин друг. А я не верю.

— Ишь ты, какая прелесть.

— За что нас добивать? Что мы такого сделали? Марья Алексеевна, например, вдова и плотник. Их добить?

— Это остаток. Он умер или умирает. Мы умеем красиво умирать — в белом белье, — Иван Александрович усмехнулся и добавил, следуя каким-то прихотливым ассоциациям: — Почему философ не воспользовался парабеллумом?

— Вы считаете: убить?

— Почему бы и нет? Тоже боевой офицер, и арест не был для него неожиданностью. Успел бы прихватить с собой труп, другой, третий. Что ему помешало?

Лиза представила, что вот сейчас, через секунду — добровольное небытие.

— Страшно, Иван Александрович.

— То-то же, не хвастайся.

— А откуда вы про него знаете?

— От его адвоката.

— Иван Александрович, вас не поражают совпадения?

— Поражают.

Он мог бы рассказать, как некий запретный холодок пробежал по позвоночнику, когда он ощутил себя в квартире философа. Как если б тот канделябр заговорил… или зеркало крикнуло отверстым ртом, проявившись прежними отражениями. Как пыльца погибших душ словно бы взметнулась и осела праховым покровом на вещах и книгах, на граммофоне, который я не посмел завести, чтоб обнять эту девочку. И для полноты картины звякнул звоночек и явился мужичок в ватнике — двойник старинного свидетеля преступления. Ничего этого он не рассказал, а повторил:

— Поражают. — И закруглил на филологической сентенции: — Совпадения — выпирающие пружины сюжета в слабой прозе. В жизни — видимые знаки скрытного рока.

Что Лиза пропустила мимо ушей, поскольку не могла оторваться от предыдущего эпизода.

— Иван Александрович, а все-таки к кому побежала Мария потом? Ну, кого любил Иисус — без имени?

— Это сам автор — Иоанн Богослов.

— Который сочинил про Страшный Суд?

— Тебе-то откуда известно?

— От Мити.

— Так вот чем интересуется внук, — констатировал Иван Александрович.

Машина притормозила у парадного подъезда, от дома отделилась тень, материализовавшаяся после заковыристых плутаний по тротуару в мужичка в фуфайке, но без чемоданчика и с более крепким душком:

— Мы тут сидим в подвале: Сереня, Сеня, Семеныч и я. Кончилось. Думаю: а ведь в двадцать седьмой мне предлагали. Ведь ты предлагал?

— За работу.

— А за расписочку, едрена вошь? Отключил бы — и привет. Звонил, звонил, думаю, куда их отнесло?..

— Вы знаете, который час?

— Это мне без разницы, я достану. Так дашь? Я с утречка, с раннего забегу…

— Дам, только не забегай, исчезни. Лиза, прощай, завтра позвоню.

Этот незамысловатый вымогатель опять влез в их ночь и разрушил эпизод с садовником и собирающимся вокруг него остатком — здесь непременно была мать с сыновьями, вдова и плотник, Фома и Мария, и добавился к ним философ — в утреннем благоухающем саду возле пустой могилы. Осталась только ночь, лестница, зеркало, оно уже замутилось… Она прошла по комнатам на балкон и перегнулась через перила: двое внизу в дальнем отблеске фонаря толковали за жизнь, толковал мужичок, Иван Александрович слушал, вот поднял голову и сказал, почти не повышая голоса (звуки звонко разносились в переулке):