Инна Булгакова - Третий пир

— Давай телефон.

— На. Иван Васильевич.

Ну, знамо дело, последний псевдорюрикович.

— С вами говорит автор «Игры в садовника».

— Дмитрий Павлович Плахов? Удачно!

— Мне хотелось бы узнать, что вас привлекло в моей прозе.

— Натурально, демонизм. У вас с телефоном все в порядке?

— Работает. Моя сказка…

— В каком смысле работает?

— Не подключен. Моя сказка…

— Это фантастическая сатира, созвучная… сами понимаете, с чем.

— Не понимаю.

— Вы где живете, Дмитрий Павлович?

— Возле Герцена, за Моссоветом.

— Вот-вот. Мы все живем с Герценом, с Моссоветом и так далее. Когда мы с вами будем писать сценарий…

— Да почему сатира, черт возьми!

(На кухне любитель Карапетян, спекулянт по профессии, затянул бодрым баритоном: «Ехал на ярмарку ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец… эх, эх, труляля…»)

— Фантастическая, подчеркиваю. Позвольте объяснить, как я мыслю. Ваши душевнобольные играют в палате, воображая себя цветочками, так? Вы очень тонко передаете дух каждого цветка: крапивы, розы, незабудки, лилии и так далее. А кто садовник, кто придумывает игру? Санитар, который в антракте может ту же розу изуродовать. Чувствуете подтекст? А вы: сказочка! Конечно, художник, творит интуитивно, а я должен мыслить. Я хочу показать наглядно «дух отрицанья дух сомненья». Не у нас, Боже сохрани, у них. Клиника находится в Швейцарских Альпах, где водятся кретины, читали Бунина? — снимать будем в Карпатах: фаустовский колорит, обязательно Бах…

— Черт знает что такое!

(Неторопливой тенью прошел Соломон в туалет.)

— Не нервничайте, я сам человек нервный.

— Простите.

— По контрасту, вначале мелкими вкраплениями, потом все более усиливаясь, возникает идея России — в черно-белом варианте, кадры непременно документальные, Бах переходит в православное «Ныне отпущаеши», своего рода Реквием. Заметьте, я ничего не присочиняю, все это есть у вас в подтексте. Но у нас нельзя. Так тем лучше! Западная тема в соединении с русской кончиной создает атмосферу всемирного сумасшедшего дома с санитаром во главе. И когда в финале цветочки-ангелочки, то есть безумцы, душат садовника…

— Да ничего подобного у меня…

— У вас другая концовка, да, между нами, эзоповская. И это объяснимо по соображениям… сами понимаете, по каким. Цветы-души спасены в некоем саду. Подразумевается ведь рай, так сказать, Божий сад? Это не эффектно, это сказка, оглянитесь вокруг себя и прислушайтесь.

(Соломон прошел обратно и громко покашлял, заглушая баритон из кухни.)

— Я никогда не сочинял ни антиутопий, ни сатир!

— Ваши фантазии изумительны, как их ни назови. Когда мы будем писать сценарий…

— Нет, я не хочу.

— Успокойтесь, займитесь аутотренингом. Вам поможет Евгений Романович.

— Да как вы не понимаете…

(В полутьме возникла внучка Григоровича, и откуда-то из бездны голос Мамедовны воззвал отчетливо: «Почти десять минут!»)

— Прощайте.

— До скорого. Может, в дальнейшем удастся протащить и «гробницу», мы ее так закамуфлируем…

— Прощайте.

Вэлос шутил, леди смеялись. Его девочка, его радость в английском костюме, с накрашенными губами и с сигаретой показалась иностранкой, зашедшей шутки ради в притон (эта леди с утра до вечера за машинкой — деньги-господа, — а он отказался из эстетических соображений от «пародии» — как иначе назвать Швейцарские Альпы в Карпатах… дело не столько в эстетике, в другом, в другом!). Вэлос оторвался от беседы (то есть от костюма, он рассматривал швы, подкладку, этикетку и одобрял), спросил:

— Ну как?

— Он неглуп.

— Ну еще б! Ты будешь писать сценарий?

— Толстой сказал про «Анну Каренину»: делайте хоть балет. Я до такого непротивления еще не дожил. Балет сделали. Автор умер.

— Жека, сколько он получит за сценарий? — поинтересовалась Дуняша, будто автора тут не было.

— Хороший вопрос. Я уточню и доложу. Вся соль в том, что пациент умеет продать за кордон. А это уже не шутки. Ну, доллары пойдут в казну (кесарю кесарево), Мите — слава. Сюжетец тянет на Канны или Венецию (цветы в сумасшедшем доме — блеск!), да Шубин-Закрайский добавит жути. Чувствуете, как она подкрадывается?

— Жуть?

— Слава, Митюша! — Жека сделал остроумное лицо и непринужденно залопотал по-английски: — «Мистер Плахоф, вы иносказательно изобразили узников совести, томящихся по психушкам в России?» — «Да как вам сказать, сэр…» — «Понятно. Что собою представляет в этом контексте образ санитара-садовника?» — «Сатану, сэр». — «Понятно. Кого конкретно из государственных деятелей вы имели в виду?» — «Это тайна художника». «Нью-Йорк Таймс»: «Говоря о политической обстановке в красной империи, известный радикал Дмитрий Плахов заявил, что это тайна». — Жека сделал задушевное лицо. — Отечественный вариант: «Дмитрий Павлович, я волнуюсь, нечасто, ох, нечасто советских художников по достоинству оценивают в странах капитала. Что вы ощущаете?»

— «Я волнуюсь». — «Я вас понимаю. Как вам удалось?» — «Как-то так». — «Понимаю. И все же! Не быв там, живя в стране без капитала, проникнуть в нутро, разоблачить разложение! А санитар-садовник! Мрачное порождение фашизма, которое, нет-нет, да и проявит нутро! Поделитесь, как вам удалось?»— «Сам не знаю». — «Да, художник творит интуитивно. Что вы почувствовали, вернувшись наконец на Родину?» — «Волнение».

— «Я вас так понимаю. На фоне всеобщего кризиса западного кинематографа…»

— Жека, уймись, скучно, — прервал Митя.

— Что ты нервничаешь, а?

— Скучно.

— Так надо отпраздновать свободу! Устроим афинскую ночь. Побегли в «Националь», Полина должна показать вельвет…

— А я халат. Ну-ка, Поль, встань… так, пройдись. Сюда нужна шляпа типа мужской с прямыми полями…

— И трость, — вставила Поль, — и лондонский туман.

— Туман устроим, — обязался Вэлос. — «В поле не видно ни зги, кто-то кричит: „Помоги!..“».

Дуняша отмахнулась и продолжала задумчиво:

— Или берет?.. Да, лиловый бархатный берет! Ренессанс. Распусти волосы.

Поль выдернула откуда-то из каштаново-рыжей чащи шпильки и гребень (круглый прозрачно-коричневый гребешок с узорчатыми дырочками, за сорок семь копеек), шелковые пряди обрушились на плечи, на лицо; под пристальными взглядами она вдруг усмехнулась, вспыхнула — алая кровь под золотистой кожей, лиловый берет, трость, обольстительный облик, трагический жест, а всего лишь поднесла руку к лицу, откинула волосы, подошла к окну, к разноцветной занавеске, переодетая красотка, ренессансные розы… что-то такое промелькнуло фрагментом карнавала. Все молчали, Дуняша размышляла лениво и бескорыстно: «Зачем испанец? Вон грек уже готов, а Митьку требуется проучить… гений чертов!»

Грек «был готов» всегда, с первого новогоднего дня в Милом, но спал спокойно, осознавая абсолютную бесперспективность; однако сейчас, в молниеносном ало-золото-синем промельке, абсолют рухнул, едва не придавив доктора идеальными обломками, во всяком случае, ранив почти смертельно. «Я же не хочу, черт!.. нет, не на жизнь, а на смерть!» — успел подумать он в недоумении, в упоении, как вдруг погас свет.