Инна Булгакова - Третий пир

— В честь знакомства они втроем пьют вино из одного стакана — и все перепутывается.

— Великолепно! А вот не захотела пойти в „Националь“. Откуда взялось такое вино?

— Из „Тристана и Изольды“. Или баба-яга наварила зелья. В общем, оно было всегда — из древнего духа Земли.

— Но откуда магическое вино в бедной хижине Кати?

— Его принес Валентин.

— С какой целью? Он еще не видел девушку.

— Не видел? Значит, он хочет навредить Платону.

— Он его любит.

— Ну, не знаю.

— Поль, — вмешалась Дуняша, — доктору хочется благородного героя. Пусть вино и приготовила баба-яга, ее бабушка, ясновидящая (их в горах полно), которая предчувствует судьбу Платона и готовит внучке запасной вариант.

— Так кого же любит Катя?

— Обоих.

— Стало быть, Валентин ни в чем не виноват?

— Вы не проникли в глубину моего замысла, — заявил Вэлос. — Виноват. В кульминационный момент — на охоте — он единственный видел, что выстрел был непреднамеренный, но молчит, ослепленный страстью. Как тебе такой ход, Мить?

— Ход банальный, сценка среднеевропейская.

— Ну, продолжай сам.

— Разноцветные всадники, рог трубит вдали, егеря следят напряженно за мановением белой руки в перстнях, ждут, когда Генсек XIII подаст знак — все в движении, в дрожащих солнечных пятнах, азарт, ветер, царский сокол злобно нахохлился, сейчас взлетит, заскользит, крыльями закроет солнце. А волк почти затравлен, но может скрыться в лесу, Платон на полном скаку подлетает к опушке (охота остается за холмом), стреляет в серую тень, кто-то падает с криком, а из чащи внимательно наблюдает его друг. Следующее действие: в камере смертника. Единственное окошко закрывает фанерный „намордник“, в котором Платон, естественно, просверлил дырку гвоздем из охотничьего сапога. Каждый вечер в ясных сумерках на углу площади стоят двое: аленьким цветочком горит сарафан рядом с черной одеждой друга-предателя.

— Но каким же образом, — перебила Дуняша, — его могли засудить? Ведь понятно, что студента и дровосека свел несчастный случай.

— Студент-диссидент неугоден Генсеку XIII, — проникновенно объяснил Вэлос, — доказательства подделаны, свидетелей якобы нет. Самого Платона мучит вина перед вдовой и сиротами. И вот наступает развязка. Валентин приготовил себе такой же охотничий костюм, как у друга, и сумел отвлечь внимание ребят из чрезвычайки. Нарядная группа в придворных мундирах бесшумно окружает укромную лужайку. Юноша верхом на белом коне, лицо в тени столетнего дуба. Сам начальник отдела по борьбе с бандитизмом, полковник Порфирий Петрович, целится из именного пистолета. Точно в сердце. Все кончено.

— А Платон? — поинтересовалась Дуняша.

— Эмигрирует. Граница рядом. Создает по горячим следам бестселлер „Драма на охоте“ и становится знаменит.

— А Катя?

— Не в силах расстаться с могилой Валентина.

— Но ведь с его смертью магическое действие вина окончилось? Или нет?

— Да, но пролитая кровь крепче любого вина. Вино — кровь, чувствуете символику? Вообще это темный пункт, предложенная Полиной версия нуждается в доработке. Но в целом можно предлагать Шэ-Зэ, правда, Мить?

— Обязательно.

Все-таки свет грянул (Мамедовна раздобыла проволоку у нижних соседей, Дуняша пошустрила, Карапетян собрал по тридцать копеек, внучка не поняла и не дала, сложились еще по десять, друзья удалились, когда Соломон нарочито загремел „кандалами цепочек дверных“), коммуналка впала в сон, промозглый обворожительный вечер перешел в ночь, она читала, он „как дельный“ сидел за письменным столом, борясь с самим собой. Подзуживало разыграть гоголевский вариант, и ежели б был камин (его широкий зев заделан, зияют отбитые останки мраморной доски на лепных столбиках), на худой конец „буржуйка“… но переть во тьме на помойку с чемоданом и спичками — это будет продолжением сегодняшних пародий.

— Поль, — сказал он, не оборачиваясь.

Она отозвалась не сразу (вопрос постепенно проник в сознание сквозь бердяевскую „Русскую идею“; тамиздатом — статья 70-я, хранение и распространение, до семи лет — их снабжали Никита да Вэлос), но отозвалась:

— Что?

— Я хочу пойти пройтись. Пойдем, а?

— Что тебе сказал Шубин-Закрайский?

Он тотчас пересел к ней на матрас.

— „Натурально, демонизм“ — вот что он сказал.

— Дурак.

— Ты так считаешь? Честно?

— А ты?

— Я на каком-то пределе. Как ты меня терпишь?

— Нет, что ты!

— Правда? Ты со мной?

Она взяла его за руку, прижала к груди, вздохнула.

— Я дышу одним воздухом с тобой.

— Господи, Поль! Мне сегодня показалось, что ты уходишь.

— И мне, да. Ты как будто отдельный, сам по себе.

— Кошмар. Что делать?

— Как что? Писать.

— Не хочу. Черт знает что получается.

— Ты им не верь.

— Причем тут они! Я сам чувствую, — он улыбнулся в отчаянии. — Должен я, как всякий порядочный художник, пережить кризис?

Она вдруг сказала:

— Православный покров на нашей земле ослабел, нет заступников, нет молитвы… нет, есть, конечно, что я говорю!.. но везде дыры. Митя, ты ведь не уйдешь?

— Я гад, — проговорил он медленно. — Поставил свечку — да, был в церкви — не за тебя, а за свободу. На кой она мне нужна без тебя, скажи на милость, без тебя я и писать не смогу! Я сегодня испугался. Поль, зачем тебе Дуняша?

— Я ее люблю, она очень добрая.

— Добрая?.. Нет, я не отбираю, не подумай, я и так у тебя все отобрал.

— Что отобрал-то? Наоборот, все дал. Пойдем на улицу. Оделись, прокрались по коридору, борьба с „кандалами“, свобода! Весна опьяняет, воздух можно пить, черно-вишневое вино в потире — литургической чаше — не на философских пирах, а на последнем, на страшном пире… нет, не надо, я все выбросил, сжег, забыл, пустой и бедный перед Тобою, Господи! Вон удаляются шаги спешной поступью по тротуару — юность ушла, уходит молодость, как хорошо.

— Как хорошо, да, Поль?

— Да, хорошо, прекрасно.

— А я больше не буду писать.

— Ну чего ты испугался?

— Не знаю, иногда я себя боюсь.

— А я тебя не боюсь.

— Точно?

— Точно. Бабушка говорила, что ты милый человек.

Митя тронут, кажется, не хватало именно этих слов „милый человек“ сегодня, на апрельском переломе, когда звезды ярки, хрупки и словно похрустывают стеклянными осколками под подошвами, а деревья на бульваре ждут птиц.

— Вот что, Поль! Надо навестить бабушку.

— Твою или мою?

— Начнем с Орла… Прямо сейчас и поедем, ладно? Пойдем возьмем деньги, ну пожалуйста!

— Пойдем.

— Вот чего мне весь день хотелось, только я не знал. Сначала на Троицкое, потом на Ваганьково.

— Да, надо ехать.

Они спешат, почти бегут по пустынным улочкам в юность, в детство, когда за стенкой ходит бабушка и любовь льнет и ластится к сердцу, замок предупредительно щелкает, однако дверь не поддается! Дубовый засов, кованый крюк и цепочка. Разумеется, ответственный квартиросъемщик. Можно (но лучше не надо) представить, что он говорил и делал, выследив дверную диверсию, и коммуналка объединилась в борьбе. Они хохотали почти беззвучно и никак не могли остановиться.