Инна Булгакова - Третий пир

Подумалось: а какое мне дело до всего этого? Скоро — вопрос дней, может быть, часов — все буду знать точно или ничего не знать в абсолютном небытие. Подумал и почувствовал взгляд. Оглянулся. Неподалеку, полускрытый надгробьем в виде ангела без одного крыла, стоял человек. Уловилось движение — он отвернулся от меня. Повеяло потусторонним вестником (рассказ Марии), но я опомнился и засмеялся. Это был Сашка, продажный дешевенький вестник, который принес мне дедов трактат, и загадка русской революции только углубилась. С этим несколько поддельным смехом я прошагал мимо ангела, дальше, огибая церковь, слыша шаги за спиной.

— Митя! Я у твоих был сейчас на даче…

— Убогим не подаю, — бросил я небрежно и круто развернулся. Мы стояли на каменной паперти — какие подмостки, какая мистерия! Жаль, публики нет, окромя пасущегося меж могил черного козла, — полюбоваться, как истинный друг будет посыпать головку пеплом.

— Итак, когда тебе стало известно, что моя бывшая жена спит с Вэлосом?

— Полгода назад, в марте.

— Вот, должно быть, ты позабавился, да?

— Мить, перестань!

— Да иди ты к чертовой матери! Видеть тебя не могу.

Сашка на колени не упал, остался стоять, глядя исподлобья, на грани скупой мужской слезы. И прокралась мыслишка: а ведь его можно использовать.

— Ну что, извиняешься, каешься… что там дальше… дружище!

— Да, — ответил он просто. — Боялся тебе сказать. То есть намекал, но… Помнишь, мы с тобой на речку ходили вдвоем? Поль осталась с Алексеем, а мы…

— Помню.

Все вокруг изнемогало, готовилась гроза, собаки плелись в душном сосняке, высунув языки. Сашка уговаривал меня поехать в Европу (идея Никиты, который и путевки может достать в Союзе писателей). Вам, мол, необходимо отдохнуть, отвлечься, тебе в особенности — перед концовкой «Третьего пира». По банальным законам жанра — треугольника — муж узнает последним, и я, последний идиот, покорно подчинился этой банальщине. Потом привычно соскользнули на мой роман, Сашка привычно загорелся, но бил в одну точку: вот зачем тебе нужна Европа — ощутить атмосферу третьей эмиграции, Париж, Мюнхен… Потом заговорили о втором всаднике Апокалипсиса, который пришел на рыжем коне, с мечом в руках, «чтобы взять с земли мир» — и вино превратилось в кровь.

А какая гроза бушевала той ночью. Дом горел в серебряных вспышках, плыл в потопе, свисте и грохоте. Она боялась, прижималась ко мне изо всей силы, я спрашивал с тоской: «Ты устала от меня? Ну, скажи!» — «Я только тебя люблю, Митя! — отвечала она как в лихорадке. — Только тебя, хочу, чтоб ты знал…» Не в первый раз она говорила: «Только тебя», — я не понимал, не видел, не слышал как будто… понимал, да ведь невмоготу с жизнью расставаться, цеплялся и закрывал глаза.

А было это всего лишь месяц назад (нет, меньше). Один огонь был у нас на двоих, одно золотое мгновение, одни и те же ощущения и мысли текли сквозь душу и плоть. Что ж я теперь… почему лежу здесь и где она?

— Все помню! — заорал я, борясь с удушьем. — Ну и что?

— Вчера мне звонил Жека.

— Откуда?

— Не знаю. Звонок московский, не междугородный.

— Ведь в Переделкине московские телефоны?

— В Переделкине?

Я сел на пыльно-желтую каменную ступень, Сашка рядом, перед ним не надо было притворяться, и я сказал:

— Ты должен устроить мне с ним встречу. То есть расплатиться за эти полгода.

— Постараюсь. Я понял, что он скрывается.

Неужели Сашка не догадывается? Я вгляделся пристально — знакомые симптомы: едва сдерживаемое возбуждение прорывалось в лице, губы дрожат, подрагивают пальцы с сигаретой. С чего бы это? Да ну их всех…

— Зачем он звонил?

— Спрашивал про одного человека: откуда, мол, Митюша его выкопал.

— Что за человек?

— Кирилл Мефодьевич.

— Чего он затрепыхался?

— А кто такой Кирилл Мефодьевич?

— Знакомый Алексея.

— Алексея?.. А-а, племянники. Так кто же он?

— Тип всеведущего старца. Не в Оптинском, конечно, смысле, но… давний лагерник. Адвокат.

— Что он делает?

— Ничего. Приходит, слушает, смотрит. Палата наша наэлектризована. Решаем вопросы онтологические. Ты их видел?

— Видел. Там один несчастный…

— Андреич, контуженый. Так вот, Кирилл Мефодьевич Жеку разыскал, но спугнул. Я могу рассчитывать на тебя?

Можно было бы и не спрашивать: тайный темный жар и трепет соучастия ощущались в нем безошибочно.

— По-видимому, я его убью, — сказал Сашка со своей обычной скромностью.

Я всегда знал в нем родственную душу, но не до такой же степени!

— За что?

— Митя, я больше не могу, — зашептал он с каким-то фанатизмом. — Не могу сидеть и смотреть, как Россия рушится! Бубнить одно и то же о коммунизме…

— Бросай школу, иди в диссиденты.

— Там одна ненависть, ставшая прибыльной «профессией», я пытался, ты знаешь. Но не смог найти русское подполье. Русское, православное. Но ведь должно же быть?

— И не найдешь, потому что ты трус. Мы трусы, а те идут до конца. И на Россию надвигается новый эксперимент — антикоммунизм.

— Ты мне можешь дать дедушкин парабеллум? — попросил он угрюмо. — Он действующий?

Всем вдруг понадобился парабеллум. Однако оставил мой дедушка наследство!

— Обойдешься. Убьешь его цитатой из братьев Аксаковых.

— Я серьезно. Тебя надо освободить. И его.

— Убийством?

— Его надо освободить, — повторил он упрямо. — И тебя. Он сказал: «Митьку я держу стопроцентно, он у меня в руках».

— Врет! И вообще не мешай: от кого ушла жена — от тебя или от меня?

— Да, это странный момент. В марте он от меня звонил, я услышал случайно: «Поль, я хочу тебя немедленно». Почему?

Нестерпимое отвращение ко всему и ко всем усиливалось, выражаясь физически в нехватке воздуха, я выдавил:

— Тебе прямо, по-русски объяснить?

— Нет, не то. То есть то, конечно, но… почему именно она? Ты очень много ему даешь, он дышит твоим воздухом…

«Воздухом, которого мне все чаще не хватает», — рассеянно подумал я, жадно вслушиваясь.

— …и так рисковать. Зачем? Его возможности в этом плане — ну, женщины, — должно быть, безграничны. И все-таки именно Поль.

— Она захотела его немедленно?

— Не знаю. Он ушел.

— Какое ж ты дерьмо, Сашенька.

— Ты прав, я трус. Деликатный и потрясенный трус. Я сделал вид, будто ничего не слышал, только что вошел в комнату. Он как раз положил трубку и сказал: «Не на жизнь, а на смерть». Он специально ничего не скрывал, ускорял «развязку» и если б ты слышал его голос… Мне даже показалось на секунду — это ты ей говоришь, с такой, извини, нежностью. «Поль…» Из всего этого можно сделать вывод: он ее любит.

От бешенства я просто онемел, забыв про неврозы, а друг сердечный продолжал, взволнованно запинаясь, перебудораженный возможностью «пострадать»: