Инна Булгакова - Третий пир

За дверью в коридоре начинался карнавал, чертыхался Соломон (ответственный квартиросъемщик), Карапетян заливался беззаботной горлинкой («Как бы мне, рябине, к дубу перебраться» — он страстно обожал русскую стихию), Мамедовна уже звонит: «Давайте главного!.. Безобразие!.. Откуда я знаю!.. Это вы должны знать!» Митя вышел, чуть не сбив с ног внучку Григоровича (якобы тот самый, друг юности Достоевского, «Антон Горемыка»), Соломон с трепещущей свечечкой стоял в углу на стуле: «Черт его знает! Пробки перегорели? Не пойму!» — «А я предупреждал насчет автоматической (спекулянт)! По тридцать копеек с носа!» — «Вот и купил бы!» — «Товарищи, мы же интеллигентные люди, — сказала педикюрша Мамедовна и рявкнула в трубку: — Пробки перегорели!.. Как это сами?! Пьяницы!» Соломон закричал: «Митя, вы в электричестве разбираетесь?» — «Я разбираюсь, — мимо проскользнула Дуняша. — Митя, подержи ты свечку». — «Я подержу что надо! — Карапетян ловко поднял Дуняшу на стул и так прилип, начав сначала: „Вот стоит, качаясь, тонкая рябина, головой склоняясь…“ — „Да вы-то хоть помолчите!“ — „Поберегите себя, Соломон Ильич, берите пример с внучки — могила. Вам так удобно, дорогая?“ — „Да, пробки, — объявила Дуняша, спрыгнув на пол и освободившись от объятий. — Проволока есть?“ Проволоки нет. Коммунальные монстры принялись горячо обсуждать неожиданное развлечение в задушевно-русских трепещущих потемках, почти без акцента: „…головой склоняясь до самого тына…“ Гармонь, околица, гулянка, голоса несутся ввысь, к острому месяцу, последняя печаль — ничего этого уже нет в природе. Он стоял посторонним истуканом, не вникая, чрезмерно задетый словцом „демонизм“. А, ерунда, все на продажу… Жека вынырнул из тьмы на свечку, жизнерадостно подзуживая, включился в действо (Соломон с Мамедовной уже предъявляют друг другу преисподний счет, нежно воркует рядом с Дуняшей спекулянт, траурным символом вековой богооставленности молчит внучка), а где Поль? „Где Поль?“ — „Там, в комнате“, — ответил Вэлос как в лихорадке.

Как в лихорадке он подошел к ней, она стояла у стола и сказала: „Все ушли? Как хорошо“. — „Хорошо, — прошептал он, засмеялся тихонько, коснулся, принялся перебирать, поглаживать пушистые пряди, вдыхая их запах. — Какие у тебя волосы“. — „Да, смешно. — Руки у нее горячие, лицо горит. — Костюм я отдам, не волнуйся, денег же нет“. — „Денег? Сколько угодно, любые деньги, прелесть моя, сколько надо?“ — „А, да не смеши ты меня, — она засмеялась; беспричинный смех — его, ее — перекатывался, был третьим меж ними. — Ну что там со светом, в конце концов?“ — „Зачем нам свет? — Острота ситуации в том, что все здесь же, за дверью незапертой… — Не надо света“, — тут Вэлосу стукнуло в голову, что она принимает его за другого, за мужа („Я ей не внушал, что за черт!“) — и она чутко откликнулась, не понимая, но отталкивая его руки; с чудовищным усилием он справился с собой и прошмыгнул в коридор.

Стояла непроницаемая тьма, Поль отдернула портьеру, стукнулись кольца костяным стуком, уличный вечер с невидимыми из окна фонарями и фарами прокрался в темноту, наложил блики и тени на бросовые декорации (жильцам сдается то, что не жалко выбросить), декорации уже обжитые, оживленные их жизнью, но сейчас, в скудном свете, словно незнакомые. Из форточки свободно потек весенний дух с привкусом московского туманца (ржавеющих крыш, мокрого асфальта, бензина, обнаженной зелени на бульварах). Пронзительная свежесть смутила душу, возмутила гордость: зачем я здесь, в чужой комнате, в чужом городе, с чужими? Жду, когда меня бросят или сдадут другим жильцам? Кругом темно и страшно. Бессознательным напряжением воли она вернула любовь — к этому вечеру, к Митиной настольной лампе, ждущей огонька, к голосам в коридоре; нахлынул богатый сложный свет детства и юности, разорвал темень, и Митя сказал, входя: „Пробки перегорели. Ну, что будем делать?“ — „В „Националь“!“ — вскричал Вэлос, удачно имитируя купеческий кураж, и Дуняша согласилась — с условием, что ей дадут-таки прилично прикрыться. „Прикроем! — гремел Вэлос. — Карапета отшила, или все еще томится? Представьте: ночь, некто с купюрами крадется…“ — „Я не пойду, — сказала Поль, — не хочу“. — „Блестящая идея! Мы сейчас сбегаем, принесем, устроим пир во тьме, да, Мить?“ — „Поль, почему ты не хочешь?“ — „Просто так. Не хочется“. — „Правильно, — мигом переметнулась Дуняша, — никакой пьянки, у меня с утра испанцы. А вы, доктор, развращаете пациентов“. — „Ни-ко-гда! Подчиняюсь с наслаждением, навек с вами, впадаю в детство, в сказку, к черту испанцев, я лично заменю любого испанца. Вообще, прелестные дамы, я скажу так…“

Митя с гневом покорился, упал на кровать (матрас с ощутимыми пружинами на брусках-ножках), закурил. В ответ в районе дивана (Вэлос и Дуняша) и письменного стола (Поль) загорелось еще три огонька, молодые голоса и смех сливались в бессмысленную мелодию. Обычно он делал что хотелось, и окружающие делали, что ему хотелось, но сегодня момент (выпить) был упущен. Да, в какой-то момент (свет погас?) вечер переломился не в ту сторону, настрой пропал, гнев остался, огоньки перемигивались, озаряя жадные губы, складывающиеся при затяжках в воздушные поцелуи, Вэлос рассказывал сказку не своим, глубоким и мужественным, голосом:

— …история идеальной любви, захватившей человека на исходе юности. Но она — допустим, Катя — уже не была свободна. Правда, жених ее, Платон, сидел в тюрьме — за пустячок: случайное убийство дровосека в горах…

— В Швейцарских Альпах, — пробормотал Митя.

— Ну да. Тамошний тиран — Генсек XIII — правил по народному египетскому обычаю: жизнь за жизнь. Платону грозила виселица.

— Нет, — возразил Митя. — По обычаю, его должны казнить так же: случайным выстрелом на охоте.

— Ты прав. Этот способ открывает больше возможностей для сюжета. Продолжаем. Я — дирижер, вы — импровизаторы. Дуняш, как познакомились Платон и Катя?

— Она была в красном сарафане, загорелая и босая, несла полные ведра вдоль цветущей изгороди, и яблони цвели. Он проезжал мимо в белом мерседесе.

— Может, лучше на лошади?

— Пожалуйста. Он скакал на арабском скакуне из манежа, где брал уроки верховой езды. „Милая девушка, — сказал Платон, — позвольте вам помочь“, — и спешился. Вода расплескалась от волнения, измочив сарафан и коричневые бриджи.

— Платон — военный?

— Нет, студент. Учится в Санкт-Петербурге по международному обмену. В тот же вечер они обручились.

— Попрошу заострить внимание на этом моменте, — сказал Вэлос. — Тут возникает ближайший друг Платона Валентин, который и есть настоящий герой нашей истории. Полина, что происходит?

— Тебе лучше знать.

— Ну, напряги воображение, мы все соучастники.