Олег Финько - Живой смерти не ищет [Роман]

По реке с посвистом потянул сивер, небо постепенно затягивалось тучами, из которых посыпал бусенец — снежная морось, становилось морозно.

Миновали Табагинский елбан — высокий, гладкий мыс на берегу, а когда солнце уже ушло за горизонт, осветив краешек туч алым цветом, постепенно переходящим в размытый зеленоватый оттенок, собаки ускорили бег, почуяв берег, запахи человеческого жилья.

— Табага, — тормошил Беспалый Дигаева, — проснись, говорю, паря, в Табагу приехали. Ну, вояка, чего за бутылку хватался, если пить не умеешь? — Но Дигаева от выпитой почти что в одиночестве бутылки спирта развезло окончательно, он никак не хотел просыпаться. Это и спасло Степана Беспалого…

Ночевал Дигаев в доме матери Беспалого, а наутро, едва открыв глаза и окатив холодной водой раскалывающуюся от боли голову, пошел голосовать проходящим на Якутск автомашинам.

Погода в Якутске в двадцатых числах апреля сорок третьего года днем была вполне весенней. Столбики градусников пересекли плюсовые отметки. На улицах, пробивая застарелые оплывающие сугробы, текли ручьи, на особенно оживленных — трудно было даже пройти из-за больших луж и грязи. К слову, грязь была легкой, песчаной, и просыхало в городе быстро. Отвыкшие за зиму от солнца, теперь заливающего город теплом, горожане расстегивали пальто, нежились, не торопясь в помещения.

Дигаев брел по широким улицам, постепенно привыкая к городу, в котором последний раз ему довелось побывать в девятнадцатом году, в смутные колчаковские времена. Странное совпадение — и двадцать четыре года назад он нередко бродил по городу в таком же смурном, болезненном от попоек состоянии. В те далекие дни улицы возле жилых домов были загажены так, что барыньки или бабенки из состоятельных брезгливо морщили носики, отмахиваясь платочками. Впрочем, делали они это, только завидев мужчин, в остальное время вонь была для них привычной.

Вдоль дорог бежали деревянные тротуары, основательно сбитые поперечными короткими плахами. Длинные доски опирались на бруски, и, если те подгнивали, доски пружинили, прогибались не в такт шагам, заставляя семенить ногами или переходить на дорогу.

Как и прежде, Якутск был в основном деревянным. Дома одноэтажные, бревенчатые, рубленные в венец. Множество двухэтажных: с балкончиками, антресолями, как на городских барских усадьбах, с непомерно огромными окнами, украшенными резными разноцветными наличниками, сверху напоминающими геральдические короны.

В колчаковские времена обыватели не любили открывать ставни, и Дигаеву как-то невдомек было, что в малоэтажной деревянной столице могут быть такие красивые здания, построенные в свое время прочно, со вкусом, с высоченными, чуть ли не в два человеческих роста, потолками в просторных комнатах, от которых Дигаев, проживавший много лет в клетушке на окраине Хайлара, уже и отвык. Он со злой завистливостью оглядывался по сторонам, сравнивая свою нынешнюю иноземную родину с Якутском, и понимал, что последний отличается в лучшую сторону. Уж, казалось бы, такой пустячок, как печная труба, но если в Хайларе ее могло венчать дырявое проржавевшее ведро, то здесь он против воли залюбовался высокими искусно украшенными красавицами трубами с затейливыми флюгерами по бокам. Даже водостоки домов, обычно неприметные, здесь казались признаком достатка; уж каких только стоков он не заметил: круглые, трех- и четырехгранные, с затейливой резьбой по жести, с вензелями и венчиками, а вдоль крыш — даже с жестяными вазами, чеканными розанами. Они крепились к стенам замысловато кованными фигурными крюками, а те концы, из которых стекал свежун — снежная талая вода, — внизу изящно выгибались и, переметнувшись подальше от стены дома, иногда даже на другую сторону тротуара, склоняли над бочками морды неведомых глазастых ящеров, раскрывших пасти, утыканные вырезанными по краям зубами, а кое-где даже с расщепленным жалом. Вот, оказывается, сколь щеголеватой и нарядной оказалась северная столица огромного края.

— Успокоились, суки, — тихо шептал Дигаев, подмечая все новые и новые изменения в облике города, — неужто забыли, как мы здесь похозяйничали, — захихикал он, припоминая двадцатые кровавые годы. — Сейчас бы здесь красного петушка пустить, ох и забегали бы вы все, засуетились.

Оно и верно, почище любого нашествия или вторжения деревянный город до сих пор боялся пожаров, которые были здесь частыми гостями, опустошая немалые районы и плодя многочисленных погорельцев.

Дигаев остановился у газетного стенда:

— «Социалистическая Якутия», двадцатого апреля сорок третьего года, — прочитал он вслух, и, хотя ничего в этом предосудительного не было, испуганно оглянулся. — Ишь чего захотели: социалистическая…

Он читал о том, что в ночь на семнадцатое апреля советские самолеты произвели налет на города Данциг, Кёнигсберг и Тильзит, в течение двух часов бомбили военно-промышленные объекты этих городов. Только три самолета не вернулось на свои базы. И он поежился, в душе порадовавшись, что не оказался сейчас в этом самом Тильзите, а мог бы, мог бы и оказаться, сдуру, как он теперь понимал.

Очередное объявление привлекло его внимание: «Два шофера на легковые автомашины М-1 требуются Уполнаркомзагу СССР по ЯАССР, справляться: Ленинская, семьдесят три, в часы занятий». Он раза три повторил непривычные, труднопроизносимые слова — Уполнаркомзагу, ЯАССР — и подумал, что вполне мог бы устроиться здесь на работу шофером, и даже на легковую машину. «Нет уж, — остановил он себя, — карлите вы здесь сами, а я достоин лучшей участи».

С другой стороны стенда висел небольшой плакат, отпечатанный на серой газетной бумаге: «Горючее нужно фронту. Экономьте каждую его каплю! Сэкономив триста кг жидкого топлива, можно обеспечить горючим один советский танк на суточный бой с противником!» Еще раз оглянулся и, никого не заметив, с наслаждением сорвал плохо приклеенный плакат, как будто этим он мог помешать суточному бою танка с противником.

Он брел по Набережной и с удивлением прочитал, что теперь южная ее половина называется улицей Николая Чернышевского. Вышел на когда-то хорошо знакомую ему Большую и увидел, что она носит имя Ленина. Но вот на бывшей Соборной Дигаев заметил табличку: улица Нестора Каландарашвили, и изменить после этого его настроение к лучшему было уже невозможно. У Дигаева было такое ощущение, как будто его публично оплевали, надругались над ним. Как же это так — именем Каландарашвили назвали целую улицу! Того самого красного, который помешал так хорошо начинавшейся было карьере Дигаева.

Тогда, в девятнадцатом году, путем сложных интриг, в которые он вовлек всех своих мало-мальски влиятельных приятелей из контрразведки, то бишь осведомительного отдела штаба Иркутского военного округа, Дигаеву удалось получить должность заместителя начальника каторжного централа в селе Александровском. Он получил туда направление одновременно с досрочным присвоением очередного звания. О чем другом ему еще можно было мечтать! Однополчан направляли на фронт, а он из Якутска ехал в райские кущи, где при желании можно было и деньжат припасти на будущее, и без особой опасности расти в чинах и званиях. Вот так и было бы, не попадись на его пути командир красного партизанского отряда Каландарашвили. В сентябре, ровно через месяц после того, как Дигаев приступил к исполнению своих обязанностей, переодевшись в белогвардейскую форму, Каландарашвили с отрядом прибыл в тюрьму, и, пока Дигаев разбирался с предъявленными ему поддельными документами, караул был обезоружен. Четыре сотни освобожденных заключенных так и не удалось разыскать. Дигаеву это стоило разбирательства на офицерском суде чести, из войсковых старшин он был разжалован в есаулы, каково?