Инна Булгакова - Крепость Ангела

Как и вчера, мы жгли костер, я собирал валежник на опушке, сочинял, ожидал «человека с покрытой головой», глядел на женщину в огне…

— Лара, не играй с огнем! Загоришься…

Она засмеялась, подбросила большой сук, костер осел, осваивая, и вскоре вознесся к небу с новой силой. Я подошел с охапкой, она сказала:

— Благоразумнее сохранить хворост на зиму, скоро уже придется подтапливать печи.

— Так далеко я не загадываю.

— Тайна склепа — звучит, а? Вы имеете в виду какой-нибудь подземный ход?

— Ну, слишком уж романтично. Литературщина.

— А что? Одна из плит в стене вынимается, например…

— И куда ведет этот ход?

— К бывшему господскому дому или в часовню… мало ли. В никуда, просто для забавы.

— И кто-то посещает подземелье для забавы?

— А вы как думаете?

— Я подумал, не там ли припрятан труп Евгения. Ну, пусть на время… Да ведь глупо, бессмысленно! Конечно, его завезли подальше.

— Если есть машина.

— И у Петра, и у Степы есть.

— Они способны убить человека?

— Таких способностей я за ними не знал. Но! И за собой не знал. Однако…

— Ой, не верится.

— Погоди! Конечный результат, может быть, не моя заслуга (французский флакон!), но именно я привел механизм убийства в действие.

— И теперь будете всю жизнь рефлектировать по этому поводу?

— Буду действовать.

— Правильно. Я бы объездила весь мир и все, что полюбила бы (все краски и образы), перенесла на полотно. И конечно, не дожила бы до старости.

— Это почему?

— Дальше неинтересно. А как вы будете действовать?

— Разыщу своего сообщника, так сказать, и мы уйдем вместе.

— На кой он вам сдался, коли вы самого себя считаете убийцей?

— Да, но кто посмел мне покровительствовать!.. И еще, — я помолчал, вглядываясь в смуглое лицо в отблесках огня, — мне надо знать, убил ли я свою жену.

— Вы ее любили?

— Когда-то любил. Как славно мне отомстила бабушка за то, что я отобрал у нее яд.

— Отомстила?

— Своим наследством.

«Родион, — сказала старуха, уже несколько успокоившись и смирившись, — долгие годы я рассчитывала умереть по своей воле. Ты украл у меня этот шанс!» — «Простите, Марья Павловна, не отдам!» — «Прощаю». Но ведь не простила! Я разговаривал с ней, стоя у окна, и наблюдал, как к дому приближаются художница с доктором. Он сразу поднялся в спальню — и больше я не видел ее ни живой, ни мертвой. (Ну как же! Сегодня и видел — тронутую тлением невесту в гробу.) А тогда я поспешил вниз, постучался, вошел. Мастерская художницы. «Можно посмотреть?» — «Вам интересно? Пожалуйста». Она талантлива, было ясно с первого взгляда, но себя еще не нашла — это тоже стало ясно. Передо мной промелькнули все мыслимые направления: от передвижников (полуразрушенный амбар в чистом поле), от Босха (корабль наших неистребимых дураков) через декаданс, модерн, символизм — к «виртуальной реальности» — некий пламенный дух, раскаленная магма в подземелье земного шара. Прометеев порыв или Люциферова бездна. «Блестящие стилизации, почти гениальные», — сказал я ей; она усмехнулась. «Не обижайтесь, вам так много дано». Она и не обиделась, было очевидно, что ее не интересуют ни мое мнение, ни я сам. И почему-то меня это так задело, что я соловьем запел (стихами… нет, не своими, вечными) и буквально напросился в гости. Однако не приехал: возникла срочная и выгодная работа почти на четыре месяца — но не оставила меня твердая уверенность, что судьба нас столкнет, «всерьез и надолго». Так оно и случилось, и связь наша (если это можно назвать связью) немедленно уподобилась упорнейшему поединку.

— Знаешь, какие любопытные наблюдения преподнес мне сегодня Аркадий Васильевич?

— Ну?

— Евгений был отравлен за нашей поминальной трапезой.

— О! — Художница сразу заинтересовалась. — Нет, правда?

— Яд доктора почти безвкусен, а в водке тем более…

— Да мы ж его разлили! Ой, дядя Аркаша такой болтун и фантазер.

— Однако симптомы действия болиголова будто бы подметил: онемение конечностей, темень в глазах.

— Ничего не понимаю. Его отравили при всех, и никто не заметил?

— Может, кто и заметил, да не признается.

— Ну а мы-то все! Ведь надо откуда-то достать пузырек, налить… Поняла! Я поняла, Родион Петрович!

— Что ты поняла?

— Яд был в брусничной воде. Смотрите! Пятилитровый глиняный кувшин стоял на тумбочке в углу. Там же кружки. Гости подходили, наливали, воду выпили всю.

— Кто-нибудь подносил Евгению кружку?

— Не знаю, не следила, но ведь не исключено?.. Или в свою налил и на столе переставил. Разве обратишь внимание на такие мелочи.

— Да, конечно, все были слишком взволнованы после склепа. Остается главная загадка: пузырек с ядом был при мне.

Я всмотрелся в черные (сейчас алые в отблесках костра) глаза и безошибочно почувствовал: она мне верит, чем-то — абсолютно непонятно чем! — я заслужил ее доверие.

— Не берите в голову, — отмахнулась художница. — Понятно, что не вы отравили свою жену. Ведь по-настоящему вас только это волнует? Не вы!

— Кто? — едва выговорил я; она засмеялась.

— Наверное, у каждого большого поэта должен быть маленький Сальери?

— Слишком много чести. И с чего ты взяла, что я большой поэт?

— Для этого достаточно прочитать ваши стихи.

— Откуда?..

— У Марьи Павловны взяла — все пять книг. Она чрезвычайно гордилась родом Опочининых и следила за успехами братьев. Вам отдать?

— Что?

— Стихи. Они у меня.

— Ой, не надо! Все это в прошлом и вызывает слишком неприятные ассоциации… — Я говорил искренне и смотрел на черную опушку, где, говоря высоким слогом, меня осеняет гений (изредка, легчайшим дуновением) и где в зарослях прячется зверь.

— Сегодня он проходил? — Я указал рукой на недвижные деревья; она поняла.

— Кажется, нет. Я не заметила.

— Что значит «человек с покрытой головой»? В кепке, что ли?

— Да ну! И лицо прикрыто… чем-то белым. Как бы белой материей.

— Белой? — Я был поражен.

— Белой. Потому я и заметила в темноте.

— Господи Боже мой! Перевитый белыми пеленами… нечаянно возникает образ покойника в саване. Тебе не померещилось?

— Наверное… Но что-то белое мелькнуло в кустах.

Мы помолчали, закурили.

— Ты по-прежнему не хочешь уехать?

— Ну уж нет! Теперь — нет. Пропустить самое интересное?..

Я взял ее руку в коричневой запачканной перчатке, прикоснулся губами к нежной коже выше кисти.

— Твоя чистота, Лара, надрывает мне сердце.

— Не идеализируйте. Я сама-то себя до конца не знаю.

— Никто не знает. Как сказал один француз: «Познать самого себя — значит умереть».

17 сентября, среда

Снизу из полуподвала взывали развеселые спевшиеся голоса: «Мы пить будем и гулять будем, а смерть придет — мы помирать будем!..» Логовище Петровича (сам он давно на пенсии, координаты дали в домоуправлении). На мой настойчивый стук — грохот — явился хозяин в стареньком, но чистом трико. «Заходи! Только начали!» Кое-как (хор не умолкал) объяснил я: по делу, мол, тороплюсь, присоединяюсь денежно, но не физически. Двадцать тыщ он взял как должное, бережно припрятал в кармашек штанов. Мы с ним сели на гранитный парапет и закурили.