Инна Булгакова - Крепость Ангела

— Вам она понравилась?

— Ну, для своих лет она ничего, сохранилась, — сухо ответила девушка.

Моей жене весной исполнилось тридцать, ну а этой не больше двадцати; должно быть, Наташа сокрушила некие девичьи надежды на биржевика-холостяка.

— Ее жалко, конечно. Но она сама виновата.

— В чем?

— Мужа бросила. Вы не в курсе?

— В курсе.

— Ну вот. Есть такие, знаете, собаки на сене: ни сами не ам, ни другим не дам.

Странным холодком повеяло от этой забубенной метафоры.

— Что это значит?

Девица передернула плечами:

— Создала тут обстановочку. Довольно стервозную.

— Да скажите прямо!

— Она к нему сбежала, так? Так чего кривляться? Чего из себя строить? Вот и довела мужика до самоубийства.

— Они не были любовниками?

— Самое смешное: не были!

— Но как же в последнюю ночь…

— Значит, перед смертью сдалась. А до этого…

— Да вы что, за ними подсматривали?

Тут я в горячке дал маху; горничная громогласно оскорбилась. И угомонилась, только когда я брякнул:

— Прошу прощения, сорвался. Речь идет о моей жене.

Голубые глаза блеснули сладострастным участием в чужой убойной драме. Нет, нет, она никогда не подсматривала, не подслушивала, и Всеволод Юрьевич вел себя достойно, но у него такой громкий голос… Да, «громокипящий кубок».

— И что же вы нечаянно услышали?

— «Я умираю по тебе и, кажется, имею право хотя бы на одну ночь».

— А она?

— Смеялась. И еще в последний день, то есть утро, как ему на похороны ехать, он сказал: «Тебе только месть нужна, доведешь меня до смертоубийства!»

— Месть? — переспросил я. — Кому?

— Черт ее знает… извиняюсь. В общем, она его довела. Он выпил яд и ее отравил. — Девица подумала. — Или наоборот. Я так следователю и сказала: или — или.

— Вас допрашивали?

— А как же! Прямо в воскресенье из дома вызвали. Трупы при мне увезли. — Она содрогнулась. — В черных мешках.

— Французский флакон из-под яда видели?

— Я его и нашла! Под кроватью валялся в спальне, уже пустой. Фирмы «Коти». Евгений Денисович суетился, весь белый, руки дрожат, он же мертвых обнаружил…

— Вы с ним разговаривали?

— Я спросила: из-за чего они?.. «Не спрашивай! Все сложно, Ниночка. Сложно и страшно». И уехал после допроса. Потом, уже во вторник, за одеждой приезжал, за погребальной. Я дала черный костюм и белое платье. Больше, говорит, ничего не нужно, все взяла на себя похоронная фирма.

— Вы на кремацию ездили?

— Я бы съездила, но он точное время не знал. — Нина помолчала. — Что-то не звонит, не заходит…

Я переменил тему:

— Расскажите о той субботе, шестого сентября.

— Ну что? Натали весь день дома торчала, вроде читала. Они всей компанией подвалили часов в шесть. Я подала легкий ужин. Сюда, в гостиную, как обычно по субботам, когда они стихи друг другу читали.

Горничная улыбнулась в зеркале в золоченой раме (напротив, в простенке между окнами, — она со своего отражения глаз не сводила), провела рукой по пышным прядям. Прелестное существо, поэтическое (когда рот не открывает).

— Поэты, должно быть, за вами приударяли?

Передернула плечами, рассмеялась тихонько.

— Вы убирали бутылку шампанского и два бокала из прихожей? Помните, на постаменте статуи святого Петра?

— Да, убрала, вымыла. Шампанского в бутылке было на донышке.

Я помолчал, прежде чем задать главный вопрос:

— А бокалы? Оба пустые?

— Оба.

Итак, я убил брата моего.

— Какие вы подавали напитки в гостиную?

— Это не мое дело. Выпивка в баре в столовой — выбирай на любой вкус. Хозяин с секретарем обычно наливались шампанским, Степан Михайлович дул коньяк, а Петр… Петр Алексеевич — водку.

— Вы к ним входили во время трапезы? — невольно (не иначе как под влиянием «Погребенных») употребил я редкое слово.

— Трапеза! — Ниночка усмехнулась. — Ой, да не монахи ваши друзья… Никогда не входила, если не позовут. Еще весной, в первый раз, я соус забыла подать, вхожу, тут хозяин декламирует… Как они на меня глянули! Приказано было ни под каким видом не беспокоить. Часов в семь, как было обговорено, я подала кофе.

— Они были сильно на взводе?

— Не знаю, не видела. У меня по дороге Натали поднос отобрала, сама к ним направлялась.

Подозрение тотчас коснулось души, но я его отбросил. Зачем ей было подливать яд в кофе, если она сама погибла?

— А дальше?

— По субботам я обычно в десять уходила, из-за этих сборищ. Собрала посуду, вымыла…

— А гости?

— Разъехались. Евгений Денисович сказал, что остается, «патрон попросил»…

— Секретарь нервничал, был взволнован?

— Да с чего бы? Он и раньше оставался. Добрый человек, — произнесла девушка с некоторым чувством. — Но слабый… пьяненький был после шампанского, должно быть, спать завалился.

— Где он ночевал?

— В прихожей дверь видели? Такая узкая… там комнатка, специально для гостей. Вот Всеволод Юрьевич — тот был действительно не в себе.

— То есть?

— Ну, такой мрачный, отчаянный… на все готовый, понятно? Я говорю: пошла, мол. А он не отвечает, смотрит так странно, долго-долго смотрел на меня, рукой махнул: «Ладно, — говорит, — живи». Понимаете? Наверное, все-таки он их обоих отравил.

— А Наталья Николаевна?

— Больше я ее не видела, вот только когда поднос отдала.

— Петр со Степой вместе уехали?

— Нет. Степан Михайлович такси вызвал (сильно принял), а Петр Алексеевич на своей «Волге» меня подвез.

— Вы где живете?

— Да недалеко, на Цветном бульваре.

Она вновь улыбнулась своему отражению в зеркале, поправила пышную прическу; улыбочка самодовольно-обольстительная; в глубине голубых глаз мелькнула усмешка — или страх? — что-то это прелестное создание скрывает.

— Вы одна живете?

— С родителями.

— Они смогут подтвердить ваше алиби на шестое сентября?

— Что-о? — изумилась Ниночка.

— Алиби на вечер убийства.

— Да вы что!

— А если они убиты?.. — прошептал я; наши взгляды в зеркале встретились; она вскочила, пронеслась по гостиной, исчезла. Я поспешил за ней и услышал, как гулко грохнула входная дверь.

Алина, томная дама в очках, некрасивая, но пикантная, — спец по каким-то там средневековым фрескам… или мозаике. Никогда не расскажет, тайна для посвященных, молитвенный экстаз, подозревалось притворство… и эти вечные белые одежды — траур по родителям, всерьез объясняла эстетка (мое прозвище), обычай французского королевского дома. Такой вот фрукт на древе искусствоведения достался Петру. И при всей этой дури отнюдь не дура.

— Петр на работе?

— Трудится.

Мы с ней в «белом будуаре» пили кофе с ликером, Алина повествовала о своем потрясении от «Криминальной хроники»:

— Родя, я ведь никогда не смотрю телевизор. — Обычная песня столичного интеллигента. — Никогда! А тут — как будто предчувствие трагедии. Мне стало страшно.