Инна Булгакова - Крепость Ангела

Я вышел из автобуса (последнего, восьмичасового) вместе с доктором, который тоже зачем-то мотался в Москву. Проводил его до желтой хижины за ржавой оградой, мы посидели на осевшей лавочке, покурили.

Бабушка, оказывается, знала. Да, недавно в Опочку приезжал иностранный господин — смуглый жгучий брюнет лет пятидесяти, свободно изъясняющийся по-русски. Посетил флигель, ходил в храм в сопровождении доктора (тот, как полноценный дарвинист, остался стоять на паперти), на кладбище, где вдруг опустился на колени средь чертополоха и лопухов, произнеся: «Liberavi animam mean». («Что на латыни означает, — заметил доктор с удовольствием, — «я облегчил душу свою».) Очень желал спуститься в склеп, но Марья Павловна ключ не дала: «Там только кости моего мужа, а прах Опочининых развеян по ветру». Она иронически называла его графом Калиостро, что синьору, кажется, понравилось.

— Кем же он нам приходится?

— Седьмая вода… будто бы троюродный племянник деда Марьюшки. Паоло Опочини.

— И на что он претендует, не знаете?

— Марьюшка не говорила… Да на что он может претендовать? Про Всеволода Опочинина он узнал из прессы, заинтересовался (фамилия родовая), списался, пригласил его в Рим. А потом отдал визит, так сказать. В смысле наследства, Родион Петрович, он вам не соперник, не волнуйтесь.

— Аркадий Васильевич, в Италии можно достать яд на основе болиголова?

— Как причудливо работает ваше подсознание. Я думаю, там все можно. Классическая в смысле отравления страна. С другой стороны — какая ему выгода?

— Когда он приезжал, не помните?

— В самом начале сентября, кажется.

— Он католик или православный?

— Господи, какая разница! По-моему, ни то и ни другое.

— Он ходил в местный храм.

— Как просвещенный путешественник. Экзотика… и в то же время родина. Прародина. Фреску Марьюшкину сфотографировал (мне карточку подарил). «В этой аллегории скрыт глубочайший смысл» — его слова. Знаете, что такое «Тринити триумф»?

— «Троица торжествующая»?

— Совершенно верно. С латыни.

— В чем же смысл? — Великое волнение охватило меня. — Торжество смерти?

— Никакого смысла не вижу, но красиво.

— И вы не поинтересовались?

— Видите ли, я случайно услышал его восклицание, по лестнице в спальню поднимался, чтоб его позвать.

— Это иностранец Марье Павловне говорил?

— Нет, он в одиночестве наслаждался фреской и «родословным древом». Я и спустился, не стал его тревожить.

— Почему?

— Ну, как-то торжественно, проникновенно он говорил, будто молился.

— Интересно. Чем же этот латинист занимается?

— Вроде промышленник. Бизнесмен.

Стремительно темнело, дымки от наших сигарет, извиваясь, вползали в черный узорчатый ельник, подступающий к решетке.

— Я был сегодня у мастера, ремонтировавшего склеп.

— Правда? И что он сказал?

— Марья Павловна отравила мужа и его любовницу.

— Сплетни! Его предсмертную записку тщательно проверяли органы.

— Ее написал Митенька, да. «Он является почти каждый вечер и требует от меня окончательного ответа». Петрович являлся, они торговались насчет ремонта.

— Не может быть! — вскричал доктор. — «Перед ликом смерти», «до встречи в родовом склепе»…

— Обычное интеллигентское ерничанье. Она задумала убийство…

— Да откуда вы…

— Фреска. Замысел реализовался в творчестве. И вдруг восемнадцатого мая Марья Павловна получает шутливую записку (написана шестнадцатого, а почта тогда работала получше, вы должны помнить).

Старик опустил голову, подтверждая.

— Яд украден. Она воспользовалась письмом…

— Но ведь алиби!

— В этом предстоит разобраться.

— Но мать Лары умерла, отец неизвестно где.

— Да, трудно, но… В этой пародии есть что-то… колдовская прелесть соблазна, она слишком живая… Сама расскажет.

— Записка?

— Фреска.

— Ну, это мистицизм, — проворчал старик.

— А вот вам реализм: Марья Павловна написала убийство, а потом совершила его как по писаному.

Мы распрощались, я углубился в чащобу, суровую, нестеровскую, кажется, вот-вот возникнет древний скит и выйдет согбенный старик… и я, «к милосердным коленям припав», облегчу душу свою. Убийство, по христианским первозаконам, грозило двадцатилетним отлучением от церкви. Ну, мне столько не протянуть. Я захохотал, громко и принужденно, чтобы развеять гнетущую тишь. Смех, как живое существо, просквознул в елки-палки и вернулся ко мне слабым эхом — хихиканьем. Тут тебе и леший бродит, и русалка… а старца нет!

Проселок протянулся меж кустами и ракитами под низеньким, мутненьким небом — ни одной звезды, никакой грозы… лишь мои шаги. Господский парк приближался, странно, слабо озаренный, словно там в глубине разыгрывался старинный праздник. Вступил в аллейку, подумав мельком: а вдруг пожар?.. — и побежал. Она разожгла костер — высокий, до неба, — тонкий черный силуэт на золоте геенны огненной. «Мы оба, оба догорим дотла — зачем мне вечность без тебя нужна?..» — продолжали наплывать ненужные строчки… Громко треснул сучок, прошуршала листва, будто кто-то крадется в чащобе… Ну конечно, привидение из склепа, усмехнулся я и приблизился к подвижному пламени.

— Как съездили?.. А мне понравилось разводить костер по вечерам, так мы весь парк очистим от валежника.

— Тебе не страшно тут одной?

— Нисколечко. Я вам мешаю?

— Что ты! Но я за тебя боюсь.

— Да ну. Я-то кому нужна?

— Если б знать, что нужно убийце.

— Деньги?

— Тогда он должен был убрать меня, а не Евгения.

— Но ведь секретарь что-то знал.

— Знал, что Степа присвоил хозяйский миллион долларов.

— Не слабо! — Лара присвистнула. — Откуда вам известно? Он признался?

— Да, сегодня.

— Потрясающе! Вот вам и мотив.

— Все не так просто. Я знаю Степу с пятнадцати лет — это такой осторожный, расчетливый эгоист… Да он бы стоял насмерть, кабы речь шла о его шкуре.

— И как же сдался?

— Во-первых, признался я.

— Вы рассказали… — Она вдруг схватила меня за руку рукой своей в перчатке. — Зачем?

Я сжал ее пальцы, запачкавшись в пепле.

— Может быть, я тебе не так безразличен, как ты говорила позавчера?

— Ненавижу глупость! — Она вырвала руку и тут же спросила с любопытством: — А во-вторых?

— Степа раскололся только после того, как я сообщил ему, что Евгений, возможно, отравлен.

— И на таком ерундовом основании вы делаете вывод, что не он его отравил?

— Нет, категорически я бы этого утверждать не стал.

— Вот и успокойтесь на этом, пусть убийство останется на его совести.

— Так ведь я убийца! Я убил своего брата.

— А друзья ваши ни при чем?

— Сегодня я разговаривал с горничной Всеволода: она убрала из прихожей пустой бокал хозяина. Понимаешь? Он выпил мой болиголов.