Криста Бернут - Тогда ты молчал

« Кандидат на инфаркт , — подумала Мона. — Надо быть осторожной ». Она уселась рядом с ним. От софы исходили въевшиеся в нее за десятки лет запахи кухни.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Мона.

Бреннауэр не ответил, все так же глядя перед собой. Его энтузиазм улетучился, и он не знал, что делать. Сейчас ужасное лицо трупа стояло перед его глазами, и ему вдруг стало страшно, что оно и дальше будет мерещиться ему: мертвая женщина, не имеющая никакого сходства с Соней Мартинес, хотя это должна была быть Соня Мартинес.

— Господин Бреннауэр?

Наконец он повернулся к Моне. Его рот был открыт, он тяжело дышал.

— Мне плохо, фрау…

— Зайлер. Главный комиссар полиции. Я…

— Мне плохо…

— Я понимаю. Все же я должна задать вам пару вопросов.

— Обязательно сейчас? Мне…

— В общем, да. К сожалению. Вы знаете, там, наверху, лежит женщина уже довольно давно…

— Только не напоминайте мне об этом! Мне сейчас опять будет плохо!

— Сожалею, однако…

— От вас тоже воняет, как от этой…

— Герр Бреннауэр, я могу вас вызвать к себе. Тогда вам придется специально прибыть в 11-й отдел, который находится у центрального вокзала. Вы этого хотите?

Бреннауэр задумался. Его клетчатая рубашка и бежевые рабочие штаны были мокрыми от пота. Лоб был мокрым, лицо блестело.

— Нет, — сказал он.

— Тогда давайте быстро поговорим здесь. О’кей?

— Мне все равно.

У Бреннауэра был низкий гортанный голос, и он не нравился Моне.

Возможно, он будет вести себя как холерик, если что-то будет идти не так, как ему хочется. Но сейчас он слишком подавлен, и в этом были свои плюсы.

— Я сейчас включу магнитофон. Вы согласны с тем, что наш разговор записывается?

— Мне все равно.

Мона наговорила в микрофон необходимые предварительные данные — дату, время, место, фамилию и возраст свидетеля — и задала первый вопрос:

— Вы знали фрау Мартинес?

— Так, видел. Хорошо не знал.

У Бреннауэра вырвалась отрыжка. Его взгляд переместился к бутылке со шнапсом, стоявшей на столе. Она находилась чуть-чуть за пределами его досягаемости.

— Вам ничего не бросилось в глаза приблизительно десять дней назад? Может, вы видели кого-то незнакомого?

— Где — здесь, в доме?

— Да. В коридоре. Может, здесь кто-то шлялся, кого вы раньше никогда не видели?

— Не могу вспомнить. Нет.

— Муж фрау Мартинес, Роберт Мартинес, бросил ее. Это правда?

— Думаю, да. Там был этот, фургон для перевозки мебели, а в кабине сидела его дочь, потом машина уехала.

— Вы видели его здесь после этого?

— Никогда. Но я его и раньше не так-то часто видел…

— Вы знаете, где он сейчас находится?

— Я уже говорил вашим коллегам. Без понятия.

— Есть ли в доме кто-нибудь, кто может знать, где находится герр Мартинес? Соседи или еще кто-нибудь?

— Да не знаю я! Я эту семью только издали видел!

— Вам ничего не бросилось в глаза в поведении фрау Мартинес за последние несколько недель?

— Это все уже ваш коллега…

— Неважно, герр Бреннауэр, что и кому вы говорили. Нам все это нужно знать, потому что здесь произошло убийство. Вы это понимаете, герр Бреннауэр? Убили человека, и мы должны найти убийцу. И если для этого нам придется допросить вас еще раз, или два, или пять раз, то так и должно быть. Понятно?

— Можно мне глоток?..

— Позже.

— Можно я закурю?

Мона кивнула и вытащила пачку сигарет из своей сумки. Полицейский открыл окно, и поток жаркого летнего воздуха устремился в душное помещение.

Мона услышала крики детей и женский голос, снова и снова настойчиво звавший кого-то: «Борис!» Бреннауэр закурил маленькую сигару с желтым пластмассовым мундштуком.

— Мы можем продолжать? — спросила Мона.

Она взглянула на часы. Как раз сейчас Бергхаммер проводил пресс-конференцию по поводу гибели Самуэля Плессена, призывая тех, кто видел Самуэля незадолго до его смерти, обратиться в полицию. Он еще ничего не знал о ситуации, возникшей здесь.

— Мы можем продолжать? — Мона повторила вопрос.

Бреннауэр сделал затяжку и ничего не ответил. Его лицо сейчас было уже не красным, а бледным, с белым ободком вокруг крупных губ. Его вид свидетельствовал не только о плохом самочувствии в настоящий момент, но и о продолжавшемся десятилетиями издевательстве над собственным организмом — слишком жирная еда, слишком много шнапса и пива, слишком много никотина и слишком мало движения. Мона решила не думать об этом. Если он свалится, придется вызвать врача, но сначала она должна получить от него необходимую информацию.

— Я должна знать… — начала Мона.

— Послушайте, фрау Не-знаю-как-там-вас: я ничего не знаю! Ничего! Вы будете тут еще целый час…

— Точно. Час или больше, если вы не согласитесь помочь нам. А согласитесь — получится быстрее.

Мона затянулась сигаретой. Дым отбивал трупный запах. Она и Бреннауэр будут носить его на себе до тех пор, пока вся одежда, которая сегодня была на них, не попадет в стирку. Запах цеплялся даже к обуви, — так, по-особому, предупреждая о том, что человек не должен забывать об увиденном.

— Когда вы в последний раз видели фрау Мартинес?

— Уже не помню.

— Тогда сосредоточьтесь. Времени у меня уйма.

Бреннауэр посмотрел на нее с ненавистью, а Мона ответила ему бесстрастным взглядом. Может быть, он действительно ничего не знал. Но отпустит она его только тогда, когда это станет абсолютно ясно.

— Итак, когда? — задала Мона вопрос.

Полицейский спросил, может ли он «на минутку отлучиться», и когда Мона кивнула ему, он покинул помещение. Через некоторое время послышался шум спускаемой воды.

— Ну, может, недели две назад, — сказал наконец Бреннауэр и добавил: — Приблизительно.

Его сигара сгорела уже почти полностью, что свидетельствовало о ее плохом качестве, но Бреннауэр упорно сосал ее, словно насыщался дымом.

— Ну, после того, как о ней было написано в газете.

Полицейский вернулся в комнату и снова занял свой пост у открытого окна.

— Что? Какая газета?

— Вечерняя. «Абендцайтунг». Я ее читаю каждый день. И там было написано о ней. И фотография.

— Почему? Я имею в виду, о чем там было написано? В той статье?

— Я уже не помню.

— Но вы же помните, что читали о ней в газете? В вечерней, правильно?

— Да, конечно, помню из-за фотографии. Я сразу ее узнал. А потом я встретил ее в коридоре и заговорил об этом.

— И что она сказала?

Бреннауэр раздавил сигару в пепельнице, было видно, что он старается что-то припомнить. Сейчас он выглядел не таким нездоровым, возможно, оттого, что в эту минуту думал о живой Соне Мартинес, а не о мертвой.

— Уже точно не помню.

— Хотя бы приблизительно?

Бреннауэр опять подумал.

— У нее был какой-то странный взгляд. Так, словно ей было не по себе. Вот это — газета и фотография в ней, и все такое. Она, собственно, ничего не сказала. Или очень мало.