Криста Бернут - Тогда ты молчал

— И вы ни о чем ее не спрашивали?

— Зачем? Если она не хотела разговаривать?

— И то правда, — сказала Мона и решила, что пора прекращать все это.

Найти статью о Соне Мартинес будет несложно.

— Итак, когда это было? Статья? Когда она появилась в вечерней газете?

— Так, недели две назад. Ну, не ловите меня на слове…

— Да ладно.

Статья была напечатана 4 июля, двенадцать дней назад. Ее поместили на странице, отведенной под местные новости. Заголовок гласил: «Сумасшедший психиатр приказывает женщине бросить свою семью!» «Сумасшедшим психиатром» был Фабиан Плессен. В газете приводилось его заявление о том, что он никогда бы не вынес на суд общественности конфиденциальную информацию о своих пациентах, но упреки, высказанные в его адрес, вынуждают его заявить следующее: фрау Мартинес, очевидно, совершенно превратно поняла его слова, и если это так, то он об этом очень, очень сожалеет. Дальше говорилось о том, что Плессен настоятельно просит фрау Мартинес зайти к нему, чтобы прояснить создавшуюся ситуацию. Под статьей указывались имя и фамилия автора: Штефан Хайтцманн.

— Мы вызовем его к нам, — сказала Мона своим коллегам.

Они сидели в конференц-зале, Бергхаммер в этот раз отсутствовал. Был уже третий час дня, а Мона с семи утра ничего не ела, за исключением двух шариков шоколадного мороженого в вафельном стаканчике. Она зевнула.

Мальчик хорошо учился в школе, образцово выполнял домашние задания, не высказывался недоброжелательно о республике. Он с энтузиазмом принимал участие во встречах юных пионеров, хотя из-за этого оставалось меньше свободного времени. Он ничем не выделялся, у него не было друзей, даже хороших знакомых, с которыми время от времени можно было бы чем-то заняться; формально он выполнял все, что требовало государство от своих граждан, а больше государство ничем не интересовалось. Мальчик похудел и его лицо потеряло прежнюю миловидность. Его волосы уже не вились, как раньше, они стали густыми, похожими на солому, а глаза постоянно смотрели куда-то в сторону. Он носил в себе желания и страсти, мечты и фантазии, которыми не мог ни с кем поделиться. Довериться кому-то, чтобы, может быть, таким способом найти товарища, было слишком рискованно.

Мальчик уже достаточно вырос, чтобы понять, что в его ближайшем окружении не было никого, кто был бы таким, как он. То, о чем он думал, что чувствовал, остальные считали ужасным и отталкивающим, и он знал об этом. Но для него его чувства были вполне нормальными, он ведь просто не знал, что бывает по-другому. Иногда они пугали его своей силой и способностью молниеносно овладевать и повелевать им. Но ему никогда даже в голову не пришло бы не подчиниться им, — он считал: чему быть, того не миновать.

По выходным дням мальчик отправлялся на природу, наблюдал за цаплями, гнездившимися в камыше у озера. (Если он когда-нибудь пойдет в армию и ему дадут винтовку, он сможет ее украсть. Тогда он мог бы убивать цапель; он радовался такой гипотетической возможности.) В этой местности было много животных, но их так трудно было поймать и убить. До сих пор ему удавалось ловить только мышей и крыс, да один раз он смог поймать щенка. Соседи подарили его своей маленькой дочери, которая горько плакала, когда Даго — так она назвала щенка — исчез. Мальчику понравилось представлять, что все волновались из-за него. Он похоронил щенка, вернее, его останки, в лесу, в труднодоступном месте и тщательно укрыл это место старыми сырыми листьями, мхом и еловой хвоей, так что не осталось никаких следов. После этого он отмыл свой нож в озере и поплелся домой. Он был доволен собой: ему удалось держать себя в руках, он не стал дико и необузданно кромсать труп щенка, а произвел его вскрытие по всем правилам искусства — своего искусства — и получил удовлетворение, к которому стремился.

Иногда он называл себя именами, услышанными по западному телевидению или вычитанными в книгах. Вервольф [11] Волк-оборотень ( нем. ). , например. Он видел фильм, в котором обычный человек однажды ночью в полнолуние превратился в разрывающего всех на части страшного оборотня, которого смогла усмирить лишь одна красивая женщина. И мальчику одно время нравилось представлять себя жаждущим крови монстром, вселившимся в ребенка и только ждущим момента, чтобы вырваться на свободу. Потом ему стала больше нравиться новая роль: заказного убийцы мафии, отмечающего все свои жертвы маленьким знаком, являвшимся для его заказчиков свидетельством, что это — именно его хорошо сделанная работа и что никто другой не может так великолепно выполнить заказ. Он хотел делать свою работу чисто и тщательно, а не жестоко и бездумно. Он не хотел стать жертвой своих инстинктов, а наоборот, стремился держать их под контролем.

Но не всегда его фантазии были такими конкретными. Каждое живое существо, которое он убивал, исследовал, а затем потрошил, открывало для него дверь в новый мир видений, которые иногда были лишь сменой красок и форм, но иногда состояли из странных обрывков воспоминаний, производивших впечатление реальности — какой-то прежней, другой жизни, неведомой ему в осознанном состоянии.

Как только он выныривал из этого сомнамбулического состояния, он чувствовал себя одновременно и опустошенным, и грязным, как это бывало с ним иногда ночами, когда ему было плохо и у него возникала рвота. Иногда — но все же слишком часто — перед ним оказывалось убитое им живое, ужасно изуродованное существо, и он даже не мог понять, как же это произошло. Их вид каждый раз вызывал у него страшное отвращение, и он начинал презирать себя за то, что опять не смог взять себя в руки. В такие дни он производил на окружающих впечатление человека в плохом настроении, агрессивного, ведущего себя неадекватно. Но никто глубоко не задумывался над этим.

Год спустя после смерти отца его мать стала иногда встречаться с мужчинами. Как раз тогда его сестра забеременела от парня, жившего по соседству, и больше времени проводила в той семье, чем в своей. Мать наконец-то прекратила наблюдать за ним и вместо этого сконцентрировала свою энергию на получении удовольствия от жизни — так она выражалась. Удовольствие заключалось в контактах с разными мужчинами, с ними она после ужина проводила время в постели. Иногда ночью мальчик слышал их возню, тогда он зажимал уши, скрючивался в своей постели, как эмбрион, и погружался в свой жестокий мир, в котором он уже чувствовал себя лучше, чем там, где протекала его реальная жизнь.

После допроса Бреннауэра Мона, вернувшись в отдел, попросила Лючию принести денер-кебаб. Она решила что-нибудь съесть хотя бы для того, чтобы избавиться от проникшего в нос трупного запаха. Когда она проглотила последний кусок, ей все-таки стало плохо, но скорее от этого жирного, щедро приправленного специями мяса, которое нельзя употреблять при такой жаре, лучше было бы есть фрукты и мороженое. Пока она думала, не выпить ли ей стакан воды, в дверь постучали.