Александр Бородыня - Эмблема печали

— Сволочь ты! — вдруг переставая играть, сказал Борис. Он поднял голову и посмотрел своими голубыми глазами в глаза Мирному. — Мерзавец и убийца!

Пуля, выпущенная почти в упор, отшвырнула гитариста к стене, от запаха выстрела заложило ноздри, а от звука — уши, но можно было услышать, как с опозданием лопнула струна на свалившейся в проход гитаре.

Лицо Бориса побледнело, но он нашел в себе силы на шепот.

— Как и было сказано! — прохрипел негромко он. — Сволочь и убийца!

— А скажите мне, чего ради он такой у нас шум устроил? — спросил Коша, оборачиваясь к девушке. — Похоже, он заинтересовать хотел. Я вот только не соображу, чего ради?

Лида сильно побледнела и сжала зубы. Ее била дрожь. Бородач все еще пытался приподняться и крикнуть, но крика не выходило. Изо рта Бориса текла кровь.

— Заткни ему глотку! — попросил Мирный.

Взяв свой пистолет обеими руками, Коша отступил немного и три раза выстрелил в уже размякшее, брызжущее кровью тело, в мятую штормовку, в черную задранную бороду. На этот раз от грохота уши заложило надолго. Когда барабанные перепонки немножко пришли в норму, Мирный сказал грустно:

— Готов! — Он склонился к застывшему в нелепой позе гитаристу. — Испортил песню, дурак!

Дверь в купе со скрежетом двинулась в пазах и встала на место. Лида кинулась к распростертому телу. Пачкаясь в крови, повернула его, припала ухом к груди. Ясно услышала биение чужого сердца.

— Жив он… — сквозь слезы очень-очень тихо прошептала она. — Врача нужно!

Услышать сквозь лязг колес и звон гитары шум спускаемой в туалете воды было почти невозможно, но Сергей Николаевич, замерший между полок посредине своего купе, так хотел услышать, что услышал дважды. Сперва воду спустил аккуратный Зяма, а затем проводник.

— Сережа! — прошептал командированный. — Сережа, он спустил наши наркотики в туалет!..

— Какой черт наши?! — Сергей Николаевич уперся подбородком в дрожащий край верхней полки и заглянул в помятое лицо пьяного. — Здесь у него, под подушкой, пакетик лежал… Помнишь, молодой перед станцией заходил?

Второй командированный покивал. Потом присел на свое место внизу, сжал голову руками и простонал так же тихо:

— Это невозможно выдержать… Дрянь какая… Дрянь…

— Кто это дрянь? — спросил Алексей. — Хотя дрянь, конечно… Иначе не скажешь.

— Мы дрянь! — признался командированный. — Я дрянь! Нельзя же так…

— А что, умереть? — спросил Сергей Николаевич.

Он сильно тряхнул спящего за плечо, потом взял его холодными пальцами за нос и повернул. Пьяный застонал и не проснулся.

— Все проспал. Ты смотри, все проспал… Ничего не заметил. А проснется — пойдет опохмеляться. — Он опять повернул опухший нос пьяного, и тот замычал, открыл на мгновение глаза. — Больно? — спросил Сергей Николаевич.

— Пусти!.. Пусти!.. Больно!..

Мимо в проеме раскрытой двери мелькнул силуэт Зямы, он даже не заглянул. Поезд раскачивало, и неосторожно Зяма ударил локтем в следующую закрытую дверь.

Грохнул выстрел. Посыпалось стекло. Пуля, выпущенная напуганным солдатом, вероятно все это время стоящим перед зеркальной дверью с поднятым оружием, отрикошетила с визгом от поручня и вошла в деревянную панель.

За толстым стеклом под загибающимся краем занавески мелькали какие-то домики, поезд промахнул переезд. Машины за шлагбаумом. Маленький светофор. Зяма осторожно, кончиком пальца потрогал то место, куда вошла пуля. Дерево вокруг дырки было горячим.

Музыки больше не было, но зато женский голос причитал безумно в одном из купе:

— Что я ему скажу? Что я ему скажу? Он меня выгонит… Он скажет, я сама отдалась… Он скажет, ты сама этого хотела… Он скажет, ты сама этого хочешь… Он скажет, ты всегда этого хочешь… Он скажет, что ребеночек может получиться… Он скажет, иди, делай, дура, аборт! Он скажет, и я пойду, дура, делать аборт… Что я ему скажу… Он меня выгонит…

Переезд остался позади, и за окнами изгибалось зеленой темной волной до горизонта то ли болото, то ли гиблое поле. Зяма понюхал собственный палец. Палец имел отчетливый запах пороха.

— Автомат бы, — сказал Зяма, посмотрев на улыбающуюся рожу Абдуллы. — Порубили бы переборку!

— Да ну, автомат… — Щербатый рот Абдуллы зачем-то растянулся до ушей. — Тебе интересно? А мне неинтересно. Зачем убивать, дело надо делать. Дело!

Маргарита, до этой минуты плотно прижимавшая колени к голой груди, от звука выстрела почему-то выпрямилась и села на полке ровно. Она щелкнула зубами и спросила, посмотрев сквозь муть на Петра Петровича:

— Все?

— По-моему, еще нет… — Петр Петрович осторожно собирал арбузные корки в целлофановый пакет. — Потерпите еще немножко. — Он осмотрел одну из корок, как можно было осмотреть порванную, но ценную книгу, и присоединил ее к остальным. — И, прошу вас, оденьтесь наконец.

Под столом возле ноги девушки было черное, уже сухое пятно крови. Заметив пятно, Маргарита дернулась, опять щелкнула зубами и потянулась к своему чемодану.

— Это не мое! — вынимая из чемодана чужую блузку и вдруг осознав это, сказала она.

— Мне кажется, не будет беды, если вы возьмете эти вещи, — сказав Петр Петрович. — Я уверен, хозяйка не обидится на вас. Беру ответственность на себя.

— А почему? — Перебирая чужие женские вещи, спросила Маргарита вдруг, припомнив что-то. — Почему они вас-то не тронули? — Она надела бюстгальтер и застегнула его на спине, не отводя глаз от этого полного, не в меру спокойного лица. — Вы кто?

— Интересный вопрос. — Лишь на одно мгновение глаза попутчика стали ледяными и твердыми. — Но ответ, увы, банален… — Глаза опять были прежними, Петр Петрович ни на миг не терял улыбки. — Я просто человек, который их не испугался…

— Зато они вас испугались, — зло сказала Маргарита. Она быстро застегивала на себе вынутую из чемодана шелковую кофточку. — Почему они вас не тронули?

— Это другой вопрос.

— Конечно, другой… Так почему же?

Петр Петрович наклонился и ловил ускользающую под стол арбузную корку, он выглядел немножко смешным, и Маргарита вдруг подумала, что он тоже смертельно испуган. Она подумала, что ни один нормальный человек не станет сейчас собирать арбузные корки в целлофановый пакет, что налицо явные признаки истерики, и на этом успокоилась.

— Извините! — сказала она. — Я дура! Задаю дурацкие вопросы… — Она застегнула последнюю пуговичку под горлом, и стянутый узкий ворот сдавил шею. — Извините, а у вас нет ничего спиртного? Я бы выпила сейчас!

— Увы! — Петр Петрович развел руками, — Я бы тоже выпил сейчас!

Прислушиваясь к истеричному женскому причитанию, то затихающему в коридоре за дверью, то начинающемуся вновь, Маргарита поняла, что теперь главное — не высовываться, и тоже попробовала улыбнуться.