Николай Блинов - Анастасiя

Трава девесил: раны живота, расстройство желудка прекращает.

Трава дягиль: дают пить женщинам при грудницах, при зубной боли, помогает от еретиков, сглаза и всякой порчи.

Трава кукуй: у кого михер не стоит, то дай съесть свежую — будет стоять, но вялую не употреблять, а то повиснет и завянет.

Трава мать-мачеха: аще у кого утроба болит, корень парь да хлебай — поможет.

Трава — осот: хочешь быть богат, носи при себе, во всяких промыслах Бог поможет.

Трава плакун потому так называется, что когда распинали Христа, святая Богородица плакала и бежала к реке Иордану и на ту траву слезы роняла. Для чистоты держать в губах и с собой в пути носить, нечистый дух не коснется.

Трава сова страшна, кто её найдет, у того человека ум сметется и заблудится он в поле. Кто у кого что украдет, лишь её подложит и тот вор воротится — пути ему не будет.

Трава чернобыл добра от черной болезни, смешать с плакуном — поможет Бог. Коням давай в овсе, не столь зачесываются.

А рвать её июня, 24 дня.

Каждую траву рвут с приговором три раза: «Господи благослови! И ты, мать, сыра земля, благослови сию траву сорвать! От земли трава, а от Бога — лекарство. Аминь!»

Дикая непонятная страна…

А чего тут и удивляться?

У нас в Ломбардии проходили тысячелетия истории. Еще не родился Христос, когда кельтов завоевали галлы на берегах реки По. За ними пришли римляне. Потом император Константин принес нам христианство. Когда Рим пал, пришли варвары: остготы, вестготы, франки. Аларик, Теодорик. Окончательно христианство победило при византийском императоре Юстиниане. Долгое время был Милан свободным городом — коммуной, входил в Лигу Ломбардских городов, разрушался до основания захватчиками, строился, снова разрушался безжалостным Фридрихом Барбароссой — «краснобородым», потом испанцами, снова возрождался. Строились крепости, храмы, писалась «Тайная вечеря», рылись каналы.

А здесь в глухих северных лесах ничего не происходило. Жили дикари, по имени древляне, ловили зверей и рыбу, одевались в шкуры, копали себе землянки, потом строили из срубленных бревен жилища, поклонялись Солнцу, Земле и Воде. Никто их не завоевывал, потому что они попросту никому не были нужны. Только триста лет назад на берегу Москвы-реки появились первые избушки нового города Москва. Тогда же пришли с юго-запада первые князья со своими дружинами и принесли новую веру, новую грамоту и новую историю.

Время между тем в этой варварской стране бежало быстро и становилось чем дальше, тем короче. Все уже знали: если кому-то на самом деле стало плохо, идти надо к молодому Алоизу Фрязину, а не к старому немцу Бомелию. До того срока, когда коллега Бомелий, опасаясь моей растущей популярности, возрастающей ото дня ко дню, отодвинул меня от царственной особы, мне довелось наблюдать своими глазами государево вхождение в силу и власть.

Царь-мальчик выказывал недюжинные способности и мужал на глазах. Если говорить откровенно, этот процесс не вызывал у меня никаких положительных эмоций — только страх. Мальчишка вдруг понял, что ему, избраннику неба, помазаннику божию, все дозволено: «Хочу казню, хочу милую!» И все ему подвластно: и травы колючие, и гады ползучие, и воды текучие (русский приговор).

К тринадцати годам жизни Иоанн обогнал меня и по росту, и по буйству нрава. Сказывали верные люди, сам не видел, что Иоанн в отроческом еще возрасте якобы велел задушить чем-то неугодившего ему дружка своего по игрищам пятнадцатилетнего князя Михайлу Трубецкого. И тут же и задушили другие дружки царевы.

Любимым развлечением царя было скакать верхом на жеребцах по ночной Москве с ватагой сверстников, боярских чад и наводить страх на редких прохожих, кого пугая криками и визгом, а коих грабя и избивая.

Без суда и следствия по одному только цареву повелению, инициированному, впрочем, группой ближних бояр: Иваном и Михаилом Кубенскими — Ярославскими, да казначеем Головиным — сослали или казнили лютыми казнями князей Бельского, Шуйских и иных.

С самого детства окружающая челядь и опекуны воспитывали царя моральным уродом. Бояре поощряли его жестокие забавы, убийства животных, муки людей. «Пусть мальчик потешится. Царю пристала твердость», — говорил его ближайший боярин Андрей Шуйский. Кажется, я был единственным, кто пытался внушить ему, что это великий грех мучить всякую тварь живую, а «не убий» — одна из главных заповедей христианства. Но не думаю, что мои проповеди что-нибудь изменили. Если быть справедливым, душеспасительные разговоры с ним вела еще нянька Челядинцева, но также безуспешно.

Ивана Бельского и Андрея Шуйского казнили без суда, без оглашения приговора на Лобном месте, в отличие от того, как это было принято обычно.

Бельского, сосланного предварительно в монастырь на Белоозеро, удавили посланцы московские. Андрея Шуйского разорвали царские псари прямо на Кремлевской площади.

Иван входил в силу и власть без границ. Его начинали бояться.

Вот сразу после этих казней и понял я, что мне лучше не приближаться часто к благословенной особе великого князя, если хочу сохранить жизнь, которая здесь стоит очень не дорого. Русский поговор гласит: «Жизнь — копейка, а судьба — индейка». В том смысле, что она, как индейка, глупа. Понял я также, уже исходя из моих профессиональных навыков, что наследственность у династии нынешних властителей Московского царства оставляет желать лучшего. Глухой Юрий, младшенький, слабоват оказался умишком, а старший Иоанн напротив, слишком остер.

В этом семействе давно уже поселился бес.

Бесов изгонять — была не моя профессия. Этому меня не учили.

Бомелий, быстро оценив мою сообразительность, поручил мне здоровье слабенького Юрия Васильевича и оставил в покое. На время, не навсегда.

«В начале января 1547 года по царскому повелению собраны были со всего царства девицы, и молодой царь выбрал из них дочь умершего сокольничего Романа Юрьевича Захарьина. Имя царской невесты было Анастасия. Митрополит Макарий венчал молодых в Успенском Соборе Московского Кремля».

В этот раз я сменил облик и снова стал блаженным Геннадием Костромским. То ли так хитро устроена была Матвеем и Лехой программа игры, то ли таковы были сверхестественные способности виртуального юродивого Геннадия, но я обрел способность наблюдать за девушкой Анастасией Захарьиной, даже и не присутствуя рядом. Я, как бесплотный фантом, привязан был к единственному существу в том неведомом грозном мире, к чистой девочке Насте. Не понял, правда, кто же создавал этот образ, Леха или Матвей.