Динни Пэн - Сокровища Джарда. Западня XX века. Ловушка для Марианны. Казнить палача. Тайна рабыни Изауры

Земля силилась, упиралась.

…Если ему предписан вселенной еще какой-нибудь дальний век — тридцатый, например — то вряд ли ему опять даруют тогда Туру…

Лишь апрельская влажность смягчила ее, зимнюю, не умеющую забыть, что она — зимняя — и земля начала разверзаться, с тяжкими потугами. Ей показалось, что, затосковав о под-земной жизни, Лисий выкапывает, вымаливает для себя пещеру. Ты ошиблась, уверил Лисий, это всего лишь “волчья яма”.

Конечно, капкан “волчьей ямы” был не тем творением, которым от души восхитился бы Лисий, но все же его титаническими усилиями, его кровью земля именно в этом месте оскалила пасть, чтобы поглотить злобу, паскудство, мерзость в обличье “гостей” Дикого Хутора.

Он мог бы сочинить дифирамб в честь волчьей ямы, которую умастил поверху сплетеньями ветлы, припорошил гнилью прошлогодних листьев. Те поскользнутся на коричневом тлене; проваливаясь, по-кабаньи проломят ветки, обнажая агрессивные сучья — и посыпется по Дикому Хутору сухой треск прогоревшего нивельского костра… Но не за садистскую ярость капкана воспел бы Лисий волчью яму — а только за одно-единственное, полубредовое — за ее похожесть на тайник. В детстве, которое — как теперь понимает Лисий — наиболее смыкалось с интуитивными разгадками неземных побуждений души, Лисий чувствовал себя счастливым, если обладал какой-то тайной. Душа томилась, и самым коротким путем к ликованию казался тогда путь овеществления — создания тайника, иначе маленький Лисий не справился бы с непостижимостью грез. Он мог заключить в свой тайник самую безделицу, ведь суть была не в этом…

Вновь, почти сорок лет спустя, став обладателем тайника, Лисий испытал странное, бредовое ощущение: ему повержилось, что он может спрятать там… дикое, необузданное чувство, которое не сумело отлететь ни со временем, ни с письмом…

Беспокойно кружа ночью по саду, Лисий услышал прокатистый треск, усмехнулся: а вот и кабан… К утру погляжу.

…Хоть бы еще раз увидеть Туру — а тогда… Еще раз завладеть ею. Единственный из нивельцев, он умел вознестись над Турой — балкон, холм, любое другое подручное возвышение, какая разница! — приласкать это тысяче-лабиринтное истерзанное существо и послать свое сердце в ее призрачный дивный храм…

Ночью Тура и сама льнула к нему.

А к утру…

“Кабан” посмотрел на него затравлено — восторженно? — и сказал нежно-пресеченным голосом:

— Я провалилась, Ий.

— Вижу.

— А что же делать?

— Или вылезти. Или остаться.

— Вылезти. Пожалуйста.

Улыбка пролетела по лицу Анды. Лисий наклонился, взял ее за запястья и легко выдернул из ямы.

— Как репку, — ликующе выдохнула она и сразу испугалась, не заметив на Лисии встречной радости.

Ей все нравилось, и все забавляло ее, ей по душе пришелся его сочный пахучий мир деревянных игрушек, пучков забытых трав, глиняных кружек, — в общем, самодостаточный мир Лисиева отшельничества очаровал ее, как, усмехнувшись, определил про себя Лисий. Анда хрустела, сорила, разливала, крошила — и все весело, счастливо, сама себя игриво величала “свинюшкой” — кокетничала, наверное — ладно, пусть… И все бы ничего, но… сам Лисий вдруг захирел.

Дело в том, что мир его реальности был слишком своеобычен: гостья же — незваная пришелица — почувствовав лишь лубочную сторону этого мира, вторглась в него, нарушив гармонию другой, заветной, его части. Но Лисий и в душе не хотел обвинять ее — во имя Пещеры Волхвов, во имя неповторимого; поэтому, приняв вину, он объяснил себе: ему, именно ему самому не дался этот переход Анды из мира грез в его реальность.

Как только в его душе прозвучал безмолвный тягостный приговор, остановилась и карусель Аидиного ликования. Легкий до этого бокал сырым куском глины плюхнулся на стол из ее рук. Горько провалились глаза.

— Ты разлюбил меня, — тоном открытия сказала Анда.

Произнесение вслух слов о любви Лисий считал кощунством: неуловимое, эфемерное так и должно оставаться невыразимым — попранное словами, оно отлетает. Очевидно, гримаса боли и отрицания прожгла его лицо, потому что Анда возразила:

— Нет, неправда. Ты любил. Там.

В этот миг Лисий вновь оказался в Пещере Волхвов. Еще не осознав, с Андой или без нее, он сказал заклиная, сказал, чтобы не остаться там навсегда:

— Там — за пределами земного. А запредельное уже не властно здесь.

Анда положила изнуренную голову на стол, как на плаху.

Умоляя о жизненном повторе, Анда не умела или не хотела понять, что биссирование любой, драматической или счастливой, ситуации невозможно, потому что фальшиво, жизнь — не цирк, не коррида, не… Но Анда настаивала с упорством помешанной — как? И в нее уже проникла нивельская категоричность? — а Лисий по-прежнему был рыцарем.

Он, конечно, не предполагал, до какого безумия может довести Анду женская склонность к лицедейству, но судьба смилостивилась над Лисием, послав его на холм. Если бы он столярничал в сарае или хлопотал в огороде, они могли бы застать его врасплох, они — целая армада, нет, не рекетиров, а приглашенных Андой сопровождающих — с телевизионными камерами, треногами, шнурами. Очевидно, замышлялась идиллическая сценка: “вновь обретшая жизнь со своим спасателем”…

Он стоял на холме, и картина предательства разворачивалась перед Лисием во всей своей гнусности. Видимо, Анда опасалась новой встречи наедине после неудачной; может быть, надеялась встряхнуть его суматохой, а, может статься… — впрочем, Лисия никогда не интересовали мотивы предательских деяний.

“Воистину патетическая ситуация”,— усмехнулся Лисий, чтобы хоть каким-то отвлечением помочь выжить своему сердцу, по которому полоснула молния. Следующая мысль была тягостной и смутной, была она о Нивелии, о том, что страна эта ухитрилась отнять у него все, даже грезы.

Неспешно спустившись с холма одному ему ведомой тропой, Лисий подошел к Дикому хутору не там, где они распахнули ворота, наводнив поместье гвалтом, а там, где “вражьим проискам” предоставлялась волчья яма. Еще немного и… эта госпожа вспомнит о ней, так что “Поспешай, почтенный”,— понукал себя Лисий. Приходилось лишь удивляться его собственной прозорливости — сгодился-таки и наружный лаз в сарай, сгодились и те мелочи, хранившиеся в сарае, что казались навсегда бесхозно брошенными. Странно, за время хуторской жизни ему случалось ладить всякую всячину, от мышеловок до сундуков с секретом, а вот факел — никогда. Несмотря на это факел получился добротным — пусть теперь покажет себя в своем огненном деле…

Отсиживался у Сортира — нет, так не годится: клички — для базара — в общем, отсиживался у Горломясова. Тот одобрил сразу. Им фильмы срамные снимать в укромных местах, а нашему брату страдать? Судил-рядил: с одной стороны, конечно, — поджог, с другой — никому не во вред, сухоперые теперь чесанули — аж пятки сверкали, да и поджог еще доказать надо, а будет ли кто доказывать на Лисия? Поместье жальче жалкого, души нет: вдруг дотла?