Динни Пэн - Сокровища Джарда. Западня XX века. Ловушка для Марианны. Казнить палача. Тайна рабыни Изауры

— Репетеры… Я-то сначала: что за репетеры такие? А бродяги! Стянуть где чего! Распорушить! А я бы тех репетеров, будь я нивельская власть, взял бы за…

Смутно воспринимая детали казни рекетиров, предлагаемой народом в лице Сортира, Лисий никак не мог унять воспоминаний, оживленных вчерашним, поэтому воспользовался единственно доступным душевно-лекарским средством — рассказать любому, как придется, лишь бы самый больной гной выпустить, хоть кое-как прорвать нарыв. Нет, Сортир не смотрел вчера телевизор, что правда то правда — одну пустоту гоняют, и дамочек не видел, нет, а и правда — такие чудные бывают, их бы по зорьке растолкать да заставить бы корову подоить — тогда бы ни хохолков этих на пустых головах, ни голых задниц — ага, уж он-то, Сортир, пусть не академик, а порядок бы навел живо, в два счета. Суровый жизненный приговор человека из народа настолько по душе пришелся Лисию, что он сам подхватил обличение дамочек в шляпках, в бликах сережек, в трухе пустых словес и бурливо вещал до тех пор, пока не заметил угрюмого удивленного взгляда Сортира, обозначающего не иначе как: спятил дядя. Усеченный народным взглядом, Лисий умолк. Тогда Сортир, перемявшись с ноги на ногу, звериным чутьем уловив отголосок боли и смятения Лисия, буркнул единственное, все разъяснявшее:

— Бабы…

Одно одного не легче: словно олицетворяя бешенство Лисия, в телевизоре взъярился красный цвет. Часто экран заливало алым, как глаз разъяренного быка. А то вдруг алый притворялся букашкой, долго сидел где-то в уголке, и вдруг стремительно пробрасывался по экрану, за мгновение превратившись из крошечной букашки в жирного удава — не так ли и вдова Тучкова, пригорюнившись, дождала своей звездной минуты и развернулась во всю нивельскую мощь?..

Неужели он, Лисий, ничего не предпримет?..

Между тем алый, рассыпавшись на целое стадо колорадских жуков, заставил все стадо отбивать бесновато-торжественный ликующий стэп.

И можно ли что-то предпринять?..

Собой, своими выдумками, иллюзиями, планами судьбу не подменишь; как всегда, тайники Лисиевых воображения, памяти и опыта приоткрылись во сне, переплелись неведомо, непознано — и проснулся их хозяин — а, может быть, их холоп? — с уже готовым решением.

Расчистив и протерев стол, дабы не просолить письмо или не вымочить его в вине, принялся за сочинительство, выступая в веками апробированной роли некоего “благожелателя”.

После мучительных потуг — натуральная жизнь отдалила его от чернильного этикета — вышло ничего себе, можно даже сказать — любезно вышло, без грубостей в сторону госпожи Сойль, ибо хамство, затаенное в жаргонных словечках, явно метило в другую “госпожу” — гражданку Тучкову собственной персоной.

Итак:

“Уважаемая госпожа Сойль!

Друг покойного — да будет земля ему пухом! — Лисия Тучкова приветствует Вас на нивельской земле и спешит сообщить, что супруга покойного, будем говорить прямо: гонит Вам туфту (пардон). Лисий не был сердечником. Он, сердешный, смазав пятки сбежал от этой грымзы и покончил с собой в дальнем забытом богом краю Нивелии, так что попытки разыскать его следы или его труп ни к чему не приведут. Диаманда (извините не знаю Вашего отчества)! Могила, на краю которой безутешная вдова проливает крокодиловы слезы, — пустая яма, погребальная доска — фикция, а сама вдова — окончательная стерва после всего этого. Судя по ее ласковым ужимкам, направленным на Вас, она хочет здорово потянуть с Вас — так не поддавайтесь. Такие, как она, вряд ли попадались в фауне Ликуй-острова, ведь Вы отделены от мира. Мой Вам совет: возвращайтесь-ка к себе. Поверьте старому мизантропу: нет в мире ничего лучшего, чем уединенные острова.”

Ладненькая вышла эпистола, во всяком случае, Лисий был доволен. Обороняя себя даже от намека на “хлопоты по поздней дорожке” (ведь с Анды станется!), сделал убедительную приписку:

“Переезжая от одной внучки к другой, письмо опущу на первой же станции” — Ну что — съела? Старичок, внучки — а до этого — погребальный камень — тут и сам черт ногу сломит. Так что прощай, Анда, не обессудь. Чувствуя, что вместе с письмом отлетит от него то изнурительное, докучливое и щемящее, что теребило сердце, предвосхищая счастье освобождения, Лисий даже ласково тронул письмо и… спохватился: почерк!.. И какая безделица могла похерить такую великолепную операцию. Пусть он адресует послание на нивельское ТВ лично Сойль, но где гарантии, что вояжерка не покажет бумажного гонца вдове.

За бутылку портвейна Сортир переписал эпистолу, кряхтя как при запоре, — получилось отменно коряво, по-стариковски, по-сплетенному — но, черт побери, жизненно! Достоверно!

А главное — Лисий вздохнул — предостерег эту лопоухую против выжиг, не дав ей в руки ни малейшей зацепки для поисков — вот так-то: ни малейшей…

Дома его ожидал неприятный сюрприз: те прохиндеи, которыми стращал Сортир, нанесли Лисию визит. Взять ничего не взяли, но самый дом терзали и гадили с изощренностью полоумных — будто по дому проползло, опрастываясь, доисторическое чудовище.

Долго не мог уснуть, видимо, переживал из-за “гостей”. Как только смежал веки, на темном неземном по глубинности фоне сразу вспыхивал яркий блик, быстро обретающий прямоугольную форму, и как Лисий не чурался открытия, приходилось признать, что это форма конверта, будь он проклят.

Чтобы не поддаться, Лисий распахнул веки, и так они и коротали время — апрельская светлеющая ночь и изнуренный Лисий, хрипло прошептавший рассвету: — Господи, освободи меня… — видимо, от непрошеных нашествий.

Вытравив из своего оскорбленного жилища скверно-следы доисторического чудовища, дикий хуторянин решил подстраховаться.

Для этого он прошпионил по своим владениям уже не Лисием, а хитрым и гораздым лисом и вынюхал самый “тонкий” подход (где тонко, там и…) — то место, где они решили бы прорвать цепь его ухищрений, состоявшую из заборов, проволоки и всякой всячины. Именно там, на перешейке между старой заскорузлой до железной крепости ветлой и линялым боком сарая, суждено было воплотиться его причудливой для горожанина выдумке.

Выродки явились сюда в обличье доисторического чудища, так пусть же им будет отмеряно той же мерой — приговорил Лисий — с которой в человечьем обществе подходят к дикому зверю.

Земля, сросшаяся с паучьими корнями ветлы, не поддавалась……Вот также ему не поддавалась жизнь — не просто жизнь, а такая, которой он желал. Что дала ему судьба? Всего одну страну — Нивелию, и всего один век — двадцатый… правда, любимый им век, век, которому скоро исполнится тысячу лет. Разве так бывает, чтобы веку сравнялось тысячелетие?.. По его, Лисиеву исчислению, — бывает: его любимый двадцатый век уже на смертном одре… Век умирает. Нивелия вырвала его, Лисия, душу. Туру, которую он любил как женщину, пришлось отдать им.