Динни Пэн - Сокровища Джарда. Западня XX века. Ловушка для Марианны. Казнить палача. Тайна рабыни Изауры

На одной из станций было безлюдно, поэтому Лисий и сошел. За месяцы долгового расчета, когда его всегдашнее рабство превратилось уже в наглядное, особенно циничное, мелочное до унизительности Лисий сделался мизантропом. Честно говоря, уже после тридцати пяти в этом отношении стало нехорошо, в автобусе он начал остро чувствовать жгучий запах пота — и уже не взгляды, не улыбки, как раньше, были главным, а этот одуряющий ненавистный запах.

Даже сейчас, удалившись на сотню верст от Туры, найдя свою реку, он шарахнулся от случайного человека, идущего навстречу по берегу. А через несколько метров выяснилось, что человек был вовсе не случаен: на поляне нахальными заплатами били в глаза оранжевые палатки, и конфетти походной жизни: кострище, банки, веревки, тряпки — замусорило берег, облекаясь в новую для Лисия обиду.

Они опять оскорбляли его, эти странные люди… Все атрибуты их нищенской жизни были созданы для того, чтобы унижать его, мучить… Оставалось последнее прибежище — река, небесную гладь которой… они пока, из-за студености воды, не решались попирать своими телесами. Песчаные трамплины легко столкнули Лисия к весенней воде, пахнущей какими-то свежими терпкими растениями. Сладостные майские ароматы издавна казались Лисию загадочными: как будто где-то в тайной стороне расцветали невидимые благоуханные гроздья, и можно было услышать их запах, тонкий, еле уловимый, но увидеть самые гроздья невозможно было ни под какие зароки. Душа Лисия скользила по мягкой глади реки. Еще секунда-другая, и он бы вошел туда, чтобы освободиться, как вдруг…

— Па! — бухнул сверху истовый вопль. — Мужик наше пиво шарит! — На верхнем песчаном трамплине переминался с явным желанием забежать за куст хилый подросток с большим мокрым ртом. “Даже их дети, и те — кретины,” — стукнуло в голову Лисию, и он резко взял с места по берегу.

И вот наконец он все-таки ушел от них всех. Шагая по глухому желанному лесу, хрустел ветками так, будто молол их не сапогами, а челюстями. Сердце подсказывало ему, что уже скоро он обретет свою реку. Холм, с которого Лисий должен был увидеть ее, брал начало в лесной чаще, там, где яма со скудным прахом прошлогодних листьев. Затем холм протягивал самое себя между сырыми усталыми дубами и вдруг неожиданно легко возносился сухой прогретой макушкой на простор.

С этого холма и суждено ему было увидеть то место, где так удивительно обошлась с ним судьба…

Надолго задержавшись на макушке холма, Лисий со странным чувством обозревал окрестности. Горстка заброшенных одичалых домов, окаймленная подковой реки — Дикий Хутор — раз и навсегда окрестил подброшенное судьбой место. До вознесения на холм Лисий исподволь начал продумывать детали ухода: в воображении уже серел камень… Камень-единомышленник, призванный уйти туда вместе с Лисием, а вернее — помочь Лисию наконец-таки избавиться от на-земной жизни. Таинство ухода отвергало суетность, поэтому Лисий так долго ехал и шел сюда. Краешек земли и воды найден. Откуда же это странное чувство, что впервые за свои сорок с лишним он вдруг нашел уголок, где легко не только умереть, но и… жить?

Не уходить… Жить… Вон в том приютном доме, похожем на сараюшку. Разводить костер. Искать какие-нибудь овощи на заброшенном огороде. Итак, — удивлялся Лисий, — проехав и пройдя сотни верст чтобы умереть — остаться жить? На Диком Хуторе?

…Если бы Лисий спервоначала задумывал побег — не самоубийство, а именно побег в глушь, в безвестность, в анонимность существования, и готовил бы его с сугубым тщанием, и тогда побег не осуществился бы с той удачливостью, которой придало ему провидение.

По первому июньскому теплу весело приживался нивельский беглец на Диком Хуторе, что готовно платил ему оброк: от сада — железной крепости крыжовником, дробью смородины, от огорода — застарелым сочным луком.

“…Вот я и заделался помещиком,” — подтрунивал над собой Лисий, обходя владения, богатые всем тем забытым, детским и счастливым, что раньше так редко приходило в странных ласковых снах.

Дикий Хутор оставили работящие, мастеровые люди, оставили — бог им судья. И даже, скорее, не судья, а плакальщик.

В сарае помещалось много разнообразного столярного инструмента, не нужного неумелому Лисию, как казалось сначала. Белоручка Лисий полюбил входить в “мастерскую” и прислушиваться к тонкому запаху старинных лаков.

Полюбил сидеть на крыльце долгими летними сумерками. В эти часы жизнь становилась объемной. И нежный ветер был ее ощутимым дыханием. Беглец смотрел на закат и ему казалось, что и его, Лисия, сердце плавится сейчас там, в огненном сгустке… Каждый вечер закат манил неразрешимой, щемящей душу таинственностью, и дикий хуторянин испытывал острое чувство того, что раньше жил во враждебном мире и вот только теперь пришел — пробился, прополз, чудом просочился — в свой мир, который он сам, Лисий, и создает каждую минуту. С точки зрения здравого смысла ощущение было ненормальным, хвастливым, но от этого оно не теряло своей божественности.

Однажды, сидя на крыльце, Лисий раскладывал пасьянс деревянных брусков, приноравливая их друг к другу, иногда скрепляя клеем их стенки, как вдруг заметил, что под его руками — “руками создателя!” — шутил над собой — появляется какое-то интересное сооружение…

…Минут через десять оно показалось отдаленно знакомым…

…А еще через некоторое время оно сложилось в подобие тех часов, похожих на замок… и на Пещеру Волхвов.

Так Лисий вспомнил Анду.

Мир, сотворенный самим Лисием из Дикого Хутора и заката, был хорош, и никто и ничто более не нужно было Лисию. Запущенный сад, приютное крыльцо, прожигающий себя закат — все и вся вокруг согласовывалось с желаниями беглеца. Ему было достаточно этого сада, этого крыльца, этого хутора. Ему было достаточно себя самого, и он с ласковой иронией окрестил себя “самодостаточным человеком”. Практически он вел натуральное хозяйство — и это в конце двадцатого века! Подумать только: он, Лисий, сумел перехитрить весь остальной мир.

Единственное, кого ему не хватало — вот именно не “чего”, а “кого” — так это Туры…

Изредка подчиняясь сентиментальному, по его мнению, порыву, Лисий брел на холм — возвращал себе минуты прощания с Турой. Стоя на холме, можно было выждать-выпросить у облаков, чтобы их кромки прочертили абрисы самого дорогого миража…

Забывая одергивать себя, Лисий вновь видел Туру…

— …Я так любил вас, Тура… — шептал всегда в прошедшем времени, несмотря на то, что не ушел, остался здесь длить на-земную жизнь. Шептал в прошедшем времени, потому что Тура осталась в том времени, в том, нивельском, мире.

Во время одного из таких “сентиментальных вояжей” Лисий неожиданно заподозрил вдали село. Это случилось в августе. Небеса в дальней дали вдруг дрогнули и раздвинулись, чтобы хоть на мгновение просверкнуло для дикого хуторянина золотое зерно церковной маковки.