Динни Пэн - Сокровища Джарда. Западня XX века. Ловушка для Марианны. Казнить палача. Тайна рабыни Изауры

Как судьба загадала, так и вышло, по-другому никогда и не бывает. Он взглянул, он рванулся к часам. До аукциона оставалось три дня, и желающим разрешалось опробовать будущие покупки не только на глаз, но и на нюх, на зуб, на ощупь. Однако, космическая стоимость часов-замка всех держала на подальках, и только избраннику Лисию змий-искуситель нашептывал: подойди… ну смелее… ближе, ближе… не дрейфь… еще ближе.

Часы магнетически притягивали. И Лисий льнул к ним. Раньше говаривали: бес попутал, вот именно бес, бесенок, выскочивший неведомо откуда, и зацепил локтем те подвески, которые скользнули на каменную плиту, зазвенев погребально, прощально. Стайка нивельцев, по выражению продавщицы, “пяливших зенки на антиквариат”, издала такой стон, будто на их глазах не подвески разбились — хрустнула голова дрессировщика, доверчиво положившего ее в пасть льва.

Пасть захлопнулась, жизнь сожрала Лисия, слопала-таки.

Горестная арифметика услужливо совала в нос: если пить и есть на женину зарплату, а Лисиеву целиком перевести на сберкнижку, если не покупать не токмо штиблет, шляп и всяких прочих роскошеств, но даже эскимо, если отсечь и без того редкие кафе, вернисажи, если урезать себя в… — а может, тогда лучше сразу лечь и помереть?

— Вот он, глянь, ценитель антиквариата приперся! — каждый вечер вопила теперь жена угрюмой дочери, взбивавшей прическу перед диско. Дочь косила на отца лихорадочно-бордовым взглядом (румяна скул почему-то переходили в кровавый вопль краски на веках) и бурчала с ненавистью:

— Проходи, дядя, свободен… Другие детям дачи, “Жигули” покупают, а этот!.. — Словно кофемолкой, она перемалывала его взглядом в порошок, в пыль.

— Щас скажет: уста-ал! — прогнозировала жена. — Щас на тахту!

— Ему теперь не на тахту, а вон — вагоны разгружать на станции, — тоном изнуренной жизнью старухи советовала дочь и добавляла с крайним презрением: — Нумизмат!

Прозвище и жене пришлось по вкусу.

— Эй, нумизмат! — кричала она из кухни. — Тебе теперь и ртом и ж… надо хватать — да! Иначе до смерти не расквитаешься!

…Если еще и в самом деле подрабатывать на товарной станции — сейчас август — если ходить хотя бы раза два-три в неделю разгружать, то месяцев через девять, к маю, может, и удастся вылезти из долговой, волчьей, ямы.

И правда, как брюхатая баба, ровно девять месяцев вынашивал Лисий те подвески, родив их к майским праздникам. По расчетам, к Лисию должно было прийти облегчение, когда нахрапистая толпа, заменившая свои головы растрепанными креповыми цветами, все гвоздиками кровавого происхождения, закупорила улицы так, что Туре не продохнуть. Увидев, как Тура зашлась в астматическом удушье, Лисий ощутил то же самое. Разрешение от долгового бремени не принесло ему облегчения, даже наоборот, словно усугубило его состояние.

С балкона высотного здания, где уединился Лисий, понукаемый страстным желанием хоть на часок-другой отречься от жены и дочери, открывалась панорама Туры, охваченной грандиозным по своему лицемерию карнавалом, на котором кучно, там и сям, — все лозунги да маски кумиров толпы. С содроганием вглядываясь в Туру, в больную Туру с закупоркой вен-улиц, в Туру с гнилостной кровью, Лисий неожиданно почувствовал ту же прокисшую кровь и в своих артериях. Было жаль Туру, было жаль себя.

Наверное, он душевно надорвался, девять месяцев просидев в долговой яме, — иначе чем объяснить его бредовые ассоциации и мысли на балконе? Он подумал, например, что сейчас навсегда прощается с дивной Турой. Вслед за тем он подумал, что так прощаться не следует — в суматохе дикарского карнавала. Нужно прийти сюда часов через пять, когда прорвется нарыв, когда вытечет все гнилостное, когда город размягчится в покое.

На закате Лисий так и сделал. Розовая от заката Тура медленно кружилась вокруг него, прощаясь. В эти минуты она принадлежала ему — ему одному. Дивная мерцающая Тура отдавала ему теплоту древних камней, угасающий перезвон редких колоколен, сентиментальную нежность летящих балконов. Принимая от нее все дары, приношения и подачки, вбирая в свою душу ее акварельные краски, ее вздохи, стоны, ее трепетное кружение, Лисий благодарил ее за то чувство, которое она дала ему испытать — сладостное чувство властелина, Лисий обещал бережно перенести все оттенки этого блаженства туда, куда он направится утром… Ему нечего скрывать от Туры: да, он решился… Тура глянула ласково, розово: неужели подступил такой край? Лисий пожал плечами: нет, он не ощущал безвыходности, его решение, видимо, все же логическое завершение дороги, начало которой там, в Пещере Волхвов, а конец… Конец будет завтра, через часы верст, через версты часов — причем, уловка с часами-замком тут ни при чем, уверяю вас, Тура, ни при чем. Просто, взвесив все “над” и “под”, он, Лисий, выбрал “под”, хотя тогда, целую вечность назад, им с Андой казалось, что нет жизни слаще, чем жизнь там, “над”…

Его решение испугало Туру, он видел, но ничего не мог поделать с собой. Значит, так суждено, значит, подземная жизнь оказалась для него столь пленительной, что он не вынес жизни надземной — милостиво простите своего раба, Тура…

Он собрался в свой путь (в свой трагический по общепринятым человеческим меркам путь) очень просто, снарядив себя обыденными причиндалами загородной прогулки: сапоги, рюкзак, куртка — все болотной расцветки. Не одобряя витавшего над отцом духа вояжа, дочь пробурчала громче обычного, в расчете на мать в кухне:

— Вот пристрелит какого-нибудь зубра в заповеднике, до гроба не расквитаетесь… — Она бы, несомненно, “ржала до сшибачки”, если бы ей шепнули, что этим “зубром” отец наметил самое себя. Слабак. Рохля. Всегда, особенно после “несчастья”, поддерживая армейский порядок в мыслях и делах мужа, помыкая им как своим денщиком, жена твердо знала, что едут с сослуживцами копать колодец на дачном участке. Если бы, к примеру, не дочери, а ей шепнули насчет других его планов, она бы “упала — не встала”: “Чтобы любовниц на природу вывозить, надо на левом кармане денюжки иметь.”

Лисию же теперь деньги были ни к чему.

На железнодорожную станцию размеренной походкой шел черноволосый мужчина… единственный в мире мужчина, которому уже не требовались деньги. Во все времена, при всех режимах проезд туда — бесплатно.

Быстрая мелькающая дорога суетливо метала перед Лисием подходящие места — спутанный кустарник около железнодорожного полотна обещал близкие заросли, за которыми вдруг да проблеснет весенним, майским, ликованием река — Пра, Выпь или Есь — какое бы имя она ни носила, Лисий все равно не узнает его, да это и не важно, последнюю реку своей жизни он может окрестить как ему вздумается — перед своим окончательным освобождением от над-земной жизни он наконец вымучил это право идти, куда поманит, остановиться там, где сбрендит.