Ирина Грин - Эффект прозрачных стен

– Тебе плохо? Воды?

Она нашла в себе силы кивнуть.

Руки не слушались, и Прохор поднес стакан к ее губам, придержал. Часть воды пролилась на халат. «Надо было его все-таки снять», – подумалось совершенно некстати. Как же глупо все получилось! Теоретически вероятность того, что Прохор узнает правду, была, но казалась величиной такой ничтожной, что ею спокойно можно было пренебречь. И вот теперь это пренебрежение требует ответа, и надо что-то говорить. А что скажешь? Виновата? Ясно, виновата. Но он же захочет подробностей. Она слишком хорошо знает сына, чтобы надеяться, что его удовлетворит ее покаяние. Нет, он не успокоится, пока не получит ответы на все вопросы, пока не проанализирует всю информацию, пока не убедится в отсутствии малейших нестыковок.

Она уже достаточно пришла в себя, но тянула время, хотя ее уже ждали. Во всяком случае, ей очень хотелось верить, что ждали.

– Понимаешь, сын, – наконец нашла в себе силы для ответа Анна Прохоровна, – у девочки серьезное генетическое отклонение. Ее жизнь скоро превратится в мучение для нее самой и ее близких. Ты не представляешь, каково это – видеть, как постепенно, час за часом, день за днем угасает дорогой человек.

– Как будто ты представляешь! Насколько мне помнится, все наши родственники не затягивали с переселением в мир иной. – Он присел на край стола и с усмешкой смотрел на мать.

– Я не верю, что ты настолько циничен! Сейчас в тебе говорит злость. Но ты забыл, где я работаю и где практически живу. Многие из обитателей этого дома, – мать обвела руками кабинет, – предпочли умереть до того, как оказались заложниками болезней, лишивших их нормальной жизни. А теперь они живут здесь, и персонал нашей клиники, насколько это возможно, старается облегчить страдания их близких.

– Но наша дочь здорова. Она умна, красива, талантлива!

– Пока. Пока умна. Пока красива. Пока талантлива. Но в ней дремлет ген страшного заболевания. Пройдет совсем немного времени, он проснется, окрепнет и…

– Прошло двенадцать лет, мама! – Прохор вскочил со стола и, опершись о него ладонями, буквально навис над матерью. – Двенадцать чертовых лет, в течение которых мы могли растить свою дочку. Учить ходить, разговаривать, плавать…

– Вы и учили! Машу! Отличную здоровую девочку. Не отягощенную страшной наследственностью. Разве ты не рад, что она есть в твоей жизни?

– Мама! Мне кажется, что мы говорим на разных языках. Я читал, что бабушки и дедушки больше любят внуков, чем собственных детей. А ты отказываешься от своей родной внучки из-за какого-то гена! Заболевание развивается после тридцати лет! Мы могли тридцать лет любить свою дочь. Она тридцать лет могла любить нас. Разве этого мало? Кому, как не тебе, медику, известны случаи, когда любовь исцеляла человека!

Говоря эти слова, Прохор нервно расхаживал по кабинету. И хотя он, как обычно, был в безупречном костюме, непривычная щетина, покрывавшая его щеки, и нервно кривящийся от гневных слов рот свидетельствовали о полном душевном смятении генерального директора «Железобетона».

– Теоретически. На моей практике, увы, случаев исцеления любовью не случалось. А девочка… Просто я знаю, о чем говорю, а ты – нет. Такой ребенок – бомба замедленного действия. Рано или поздно она взорвется и ранит всех, кто будет рядом. И такие раны не проходят, поверь мне. До конца дней своих ты не простишь себе этой утраты. Это именно тот случай, когда ожидание болезни страшнее самой болезни.

Анна Прохоровна уже опаздывала. Ей не нужно было смотреть на часы, чтобы убедиться в этом. Ее ждут. До сегодняшнего дня она никогда не заставляла себя ждать, всегда приходила минута в минуту. Пунктуальность была одной из составляющей ежедневного ритуала, проводимого ею каждый день на протяжении многих лет. Другие составляющие – красота и молодость, поддерживать которые с каждым днем становилось все труднее. Но этот ритуал позволял ей держаться на плаву, балансируя на грани депрессии, заставляющей порой совершать откровенно безумные поступки. Как, например, в тот день, когда она решилась поменять девочку… И все-таки не так уж она была не права.

Надо идти… Анна Прохоровна встала.

– Извини. Меня ждут. Пациенты. – Прозвучало как-то не совсем правдоподобно, да она и не стремилась к правдоподобию. К тому же она чувствовала себя смертельно усталой, а еще понимала, что они с Прохором на разных волнах и никогда не поймут друг друга. Разве что он увидит то, что видела она? Мысль показалась привлекательной. – Кстати, у нас в Центре есть пациент с болезнью Гентингтона. Если хочешь, я могу тебе его показать.

– Сейчас? – Прохор прекратил ходить по кабинету и вопросительно посмотрел на мать.

– А хотя бы сейчас.

Смотреть на себя в зеркало ей не хотелось. Знала, что выглядит неважно, но верила, что привычные действия помогут восстановить равновесие быстрее, чем грустное перебирание в памяти сказанных сыном слов.

– Я начал процедуру получения опеки над девочкой, – сказал Прохор, когда, выйдя из кабинета, она закрывала дверь на ключ. Знала, что в ее отсутствие сюда никто не зайдет, но все равно закрывала. Мозг требовал привычных действий.

Они прошли по коридору, спустились вниз по лестнице и оказались в переходе, соединяющем лечебно-административный корпус, в котором находился материн кабинет и кабинеты врачей, с жилым корпусом. Поднялись на второй этаж, не встретив ни одного человека. Воспользовавшись хорошей погодой, обитатели клиники – кто мог, конечно, – вывалили во двор, оглашая окрестности радостным гомоном.

– Нюр-р-рочка-душечка! Нюр-р-рочка-душечка! – раздался вдруг приветственный крик, и Прохор с изрядной долей злорадства увидел, как неизвестно откуда взявшийся попугай Ричи спикировал на материно плечо, обтянутое кипенно-белым халатом. Но, к его удивлению, мать не прогнала птицу. Она протянула руку, попугай проворно перепрыгнул на ее полусогнутые пальцы.

– Ричи-птичка! – Анна Прохоровна поднесла руку к лицу и поцеловала Ричи в неугомонный клюв.

– Нюр-р-рочка-душечка! Нюр-р-рочка-душечка! – рассыпался в комплиментах пернатый болтун.

Они дошли до конца коридора и оказались у двери в торце.

Анна Прохоровна остановилась, словно решая, идти дальше или нет, а потом решительно толкнула дверь.

Помещение не было похоже на больничную палату – обычная комната в обычной квартире. Мягкий уголок, стеклянный журнальный столик, ваза с тюльпанами. Удобное кресло, в котором сидела девушка в белом халате. При виде начальства она вскочила.

– Идите, Мила, – отпустила ее Анна Прохоровна.

И тут Прохор увидел кровать – функциональную кровать, чудо медицинской техники, купленное пару лет тому назад «Железобетоном» по цене бюджетного автомобиля.