Владимир Першанин - Мы умрем в один день [сборник]

Начинается дождь. Я передвигаюсь на другое место, продолжая рассеянно следить за речкой. На поверхности мутной воды появляются и тут же лопаются бесчисленные пузырьки. К нам поднимаются Сергей и Люба. Башлыков с Саней остаются на первом этаже.

Мы с Москвиным занимаем половину, выходящую на огород. Постепенно смеркается. Скоро все заполняется вязкой непроницаемой темнотой. Монотонно бормочет дождь. До боли в глазах вглядываюсь перед собой, но ничего не вижу, только вдали еще можно различить едва заметные силуэты ив. Время, спрессованное в комок, кажется, стоит на месте. Ни выстрелов, ни криков.

— Федя, — негромко окликает меня Сергей, — не спишь?

— Не-е-е… Сколько времени?

— Половина двенадцатого.

Мы снова замолкаем. В соседней комнате о чем-то перешептываются Люба Абрамцева и Борис. Я начинаю невольно прислушиваться. Дело в том, что мы с Саней Василенко безнадежно влюблены в нашего секретаря укома, но мужественно решили друг другу не мешать — пусть выбирает сама. Своего друга серьезным соперником я не считал. Хохленок на полголовы ниже ее, так что в выборе Любы я не сомневался. Тут еще Борис лезет со своими старорежимными стишками.

Я недолюбливал Кедрича, и дело не в том, что он не наш, не из рабочих. Отец у него врач, уважаемый в городе человек. В детстве Борис, конечно, на такую гольтепу, как мы с Хохленком и внимания не обращал. В собственном экипаже в гимназию ездил, дом двухэтажный, но где-то в глубине души я сознаю, что моя неприязнь к нему несправедлива. Он неплохой парень. При белых помогал нашим, рисковал. А год назад ушел от родителей. Не захотел в буржуйском двухэтажном доме жить. Борис, конечно, далеко пойдет. Грамотный, гимназию закончил, расторопный, поэтому его помощником начальника милиции назначают. С ним и поговорить интересно. Книг много прочитал, начнет рассказывать — заслушаешься. А с меня что взять? В деревне коз пас, да отцу овчины квасить помогал. Ну, в мехмас-терской слесарям за водкой бегал. Правда, за последние полгода кое-каких верхушек нахватался, даже на собраниях выступать научился. Но о чем говорить с образованными девушками, хоть убей, не знаю!

Как ни смешно сейчас вспоминать, с расстояния в десятки лет, но сильнее всего в ту ночь меня мучила ревность. Черт разберет, Что в голову лезло. И как меня в гробу, обложенного цветами, несут, а Люба, первая моя любовь, слезы запоздалые надо мной льет, и прочая тому подобная дребедень.

С бугра катился к мельнице быстрый топот копыт. Я перебежал к боковому окну, вскинул карабин. Из кустов ударили выстрелы. Атака? За перегородкой — торопливые револьверные хлопки. Сильный грохот и мгновенная вспышка под самым окном швырнули меня на пол. Секундой позже глухо, сквозь звон в ушах, загремел «Льюис». Внизу что-то горело. Я поднялся и на четвереньках подполз к окну. За обломками саманного сарая, в багровых отблесках пламени, билась лошадь. Рядом лежал человек в задравшейся до подмышек рубахе. Как мы догадались, он швырнул в мельницу на скаку гранату и флягу с керосином, но и сам далеко не ушел.

Расплескавшаяся от взрыва жидкость огненным ковром покрыла площадку перед мельницей, треща, горели бревенчатые стены. Нас было хорошо видно, пули летели точно в окна. Но огонь мешал нападавшим. Когда несколько человек выскочили на освещенную поляну, мы встретили их дружной пальбой. Бандиты сыпанули назад, волоча одного под руки.

Пламя вскоре погасло, не просто поджечь бревна, намокшие за несколько слякотных недель, но вновь сомкнувшаяся темнота стала для нас не меньшим врагом. Нападавшие сумели приблизиться вплотную и выбить гранатами самодельную дверь и грузовые ворота. Наверное, это был самый опасный момент. Даже наутро я не мог восстановить последовательность бешеной ночной схватки. Вспышками врезались в память крики и мат метавшихся внизу людей, взрывы гранат и несмолкаемый грохот ручного пулемета. Помню, как мелькнуло в мгновенном отблеске гранатного взрыва бородатое, с широко открытым ртом лицо, и, прежде чем его поглотила темнота, я успел выстрелить из нагана. Кто-то, всхлипывая тонко, по-поросячьи тянул на одной ноте: «У-уи-и-и…» — и выкрикивал между выстрелами Хохленок: «Съели, гады!»

Оно было очень тихим, без ветра и птичьего пения, это раннее апрельское утро. Над лесом медленно вставал блеклый, затушеванный мокрой облачной пеленой рассвет. Темнота, растворяясь, стекала по ложбине между набрякшими влагой огромными ивами. Дождь прекратился. Было слышно, как звонко шлепают, срываясь с крыши, крупные капли.

Меня колотила мелкая, никак не унимающаяся дрожь. Тряслись руки, голова, колени. В руке ходуном ходил наган, в котором не осталось ни одного патрона.

— Расслабься, — сказал Сергей. — И револьвер положи, а то влепишь ненароком пулю.

Он сидел на чурбаке голый по пояс. Люба Абрамцева бинтовала ему грудь длинной белой тряпкой.

— Н-н-не з-заряжен, — лязгнув зубами, отозвался я.

— Тогда заряди, — предложил Борис, сворачивая самокрутку.

Из люка высунулся Башлыков. Кожаная куртка висела на плечах внакидку. Я разглядел, что правая рука у него выше локтя замотана обрывком нательной рубашки. Поверх гимнастерки черными разводами проступила кровь.

— Живы, комса?

— Еще как живы!

— А Федя от злости зубами простучаться не может. Ох и сердитый.

Это проговорил Борис. Люба Абрамцева засмеялась. Я хотел ввернуть в ответ что-нибудь едкое, но ничего не придумал и, клацнув напоследок, сжал челюсти.

— Молодцы, ребята, — присаживаясь рядом, сказал Башлыков, — какие вы все молодцы! Я же говорил, сломают они о нас зубы.

Москвин был ранен в бок. Пуля прошла по касательной и перебила ребро. Он сидел, откинув голову, часточасто двигая кадыком, крупные капли пота собирались на лбу и вокруг глаз.

Тогда я не понимал, что во многом успеху боя мы были обязаны Сергею. В кажущейся ночной неразберихе он успевал принимать единственно правильное решение, ставил нас туда, откуда угрожала наибольшая опасность, с ловкостью опытного пулеметчика орудовал своим «Льюисом», не давая прорваться к мельнице основной массе бандитов. Сергей вел бой по всем правилам приобретенного за две войны искусства и выиграл его.

— Ерунда, — морщась, сказал он, — ребра — это ерунда, в шестнадцатом под Станиславом мне перебило осколком сразу три. Выкарабкался…

Наш секретарь, моргая, смотрела на Москвина, и мне показалось, что она вот-вот заплачет.

За ночь мы израсходовали половину боеприпасов. К пулемету осталось два магазина. Бандитам этот бой обошелся недешево. Не известно, сколько убитых и раненых они унесли с собой, но два тела так и остались лежать у мельницы. В качестве трофеев нам достался обрез, штук двадцать патронов и самодельная бомба с веревочным фитилем.