Владимир Першанин - Мы умрем в один день [сборник]

Один из убитых, рыжеусый парень в захлюстанном длиннополом пальто, лежал поперек выбитых грузовых ворот. По-детски приоткрытый рот обнажал полоску белых, испачканных кровью зубов.

— Совсем мальчишка, — проговорил Башлыков, — лет восемнадцать. Паршивое дело, когда отцы дольше своих детей живут… Непорядок в природе.

Иван Михайлович, наверное, опять подумал о своем сыне. Он погиб уже после того, как из Новороссийска ушел последний пароход с белыми. Его убили во время патрулирования, когда вместе с другими красноармейцами он пытался задержать переодетого белогвардейца. Так написал Ивану Михайловичу земляк. Вот сволочь, ведь им же всем гарантировали жизнь!

О массовых расстрелах сдавшихся белых офицеров в Крыму, конечно, никто из нас тогда не знал.

Ремонтировать ворота и двери решили попозже — все были слишком замотаны. Очень хотелось пить. Выход из положения нашел Борис. Единственную имевшуюся фляжку привязали к длинной бечевке и, утяжелив болтом, стали забрасывать в речку. С левого берега ударили несколько выстрелов, но занятие свое мы не прекращали, пока все на напились.

На обломке широкой доски Люба разложила остатки провизии: три вареные картофелины, узелок с солью и горбушку хлеба. Башлыков извлек из полевой сумки луковицу и водрузил ее в центре.

Остальные тоже стали добросовестно шарить в карманах, но съестного больше не оказалось. Коврига хлеба и несколько печеных яиц, подаренные нам на дорогу председателем сельсовета, остались под сиденьем в машине.

— Все, что ли? — бодро крикнул Саня. — Ну, тогда расступись, народ!

Он развязал свой плотно набитый вещмешок и, перевернув его над доской, резко встряхнул.

Посыпались какие-то тряпки, свертки, мешочки. Бряцая, откатился в сторону мятый закопченный котелок.

— Портянки ни к чему, — бормозад Хохленок, запихивая часть вещей обратно, — компас тоже не нужен, а это очень даже пригодится.

Саня торжествующе оглядел нас и хлопнул ладонью по тугому полотняному мешочку.

— Мука, и вот сала немножко. Распоряжайся, Лю-баша!

Неожиданно повисшее молчание заставило Хохленка завертеть головой. Стало так тихо, что до нас донеслись даже отдельные слова, которыми перебрасывались бандиты. Я, удивленный молчанием остальных, кивнул на мешочек.

— Затирухи можно сварить. Я раньше…

— Откуда взял? — тихо спросила Люба.

Гася улыбку, Хохленок растерянно моргнул.

— Обменял.

— У кого?

Тонкий палец нашего любимого боевого секретаря гневно уставился в сторону бруска сала, завернутого в обрывок цветастой тряпки. Хорошее сало. Не толстое, с мясной прожилкой, как раз такое мне больше всего и нравится. Я малодушно сглотнул слюну.

— Кулаки угостили? Мука небось пшеничная?

— Пшеничная, — машинально подтвердил Саня, и, вскочив, торопливо заговорил: — Вы не подумайте, ребята. Я сменял. Муку, значит, на напильник, а сало — за петли дверные и шурупы, — он показал пальцем, какие были шурупы, — от отца остались, а я…

— У кого сменял? — перебил его Башлыков.

— Семья большая, — продолжал объяснять упавшим голосом Хохленок, — мать, двое братишек, сестра… Сестренка болеет. Сердце разрывается на нее глядеть. Ну я и решил… У одного середнячка железяки, значит, на харчи поменял. А к кулакам я и близко не подходил, ей-богу!

Сложив пальцы щепоткой, он понес было их ко лбу, но вовремя опомнился и почесал переносицу.

— Бога вспомнил, — недобро усмехнулась Люба, — а про то, что ты комсомолец, забыл? Поехали выполнять важное задание, а у Василенко на уме, как бы железки повыгоднее сбыть!

— Нехорошо получается, — подал голос Борис, — не по-комсомольски.

— Ты слышал про Булаткина? — спросила Люба, — Он работал у нас в укоме. Мы исключили его из комсомола за то, что он, выехав в село, поужинал и остался ночевать у кулака. И правильно, я считаю, исключили. Его послали политику Советской власти разъяснять, а он у злейших врагов революции пышки с каймаком трескает! В общем, предлагаю, — она рубит маленьким кулачком воздух, — провести открытое комсомольское собрание и принципиально решить вопрос, достоин ли такой, как Василенко, быть в рядах комсомола.

Уничтожающий взгляд в сторону Сани. Тот сидит, съежившись, с красными ушами.

— Он же не хотел, — неуверенно бормочу я, — у него сестренка маленькая болеет, я сам видел. А братишки…

— Поддерживаешь, значит? — васильковые глаза секретаря обжигают меня своей непримиримостью. Красивые у Любы глаза.

— Да нет, — пожимаю я плечами. — Зря он, конечно…

— Кто за собрание?

Люба поднимает руку, за ней Борис. Последним, отводя взгляд от Хохленка, я.

— Отставить собрание, — негромко говорит Башлыков и разворачивает сало.

Я чувствую, как рот наполняется голодной слюной, и снова непроизвольно сглатываю. Увесистый шматок. Фунта полтора, не меньше, и шкурка копченая.

— Поступок Василенко я не одобряю. В барахольщиков превращаться — последнее дело. Когда вернемся, обсудим его поведение. Но не сейчас. Положение в семье у него действительно тяжелое, и наша вина, что мы порой забываем о людях. Решим так: сало и муку пускаем в общий котел, взаимообразно, конечно, когда вернемся — отдадим. А ты, Федя, готовь свою знаменитую затируху! Борис — наблюдать за окнами, остальные отдыхать!

— Не понимаю, — передергивает плечами Люба, — вы член партии и допускаете такую снисходительность к мелкобуржуазным выходкам. Я кулацкие продукты есть отказываюсь!

И, фыркнув, идет в другую половину.

— Я тоже, — поднимается со своего места Борис и скрывается вслед за нашим непримиримым секретарем.

Опять они вдвоем. Я тяжело вздыхаю и взвешиваю на вытянутой руке тяжелый мешочек. По крайней мере, от голода не пропадем.

В то время я бы, наверное, плюнул в морду тому, кто мне перечислил бы меню кремлевской столовой голодного двадцать первого года. Я увидел его по телевизору а в девяносто первом. Перечисление деликатесов не заставило меня возмутиться. За прожитую жизнь я многое понял, чтобы рваться назад, к всеобщему равенству. Но тогда, в ту весну, я бы не поверил, что наши вожди не голодают и не терпят те же лишения, что и мы.

Поэтому так непримиримо отнеслась к Хохленку Люба Абрамцева.

Днем нас почти не тревожили. Бандиты развели кое-где костры, и наверное, готовили еду. Москвин, Саня и Люба спали. Иван Михайлович и Борис тихо разговаривали с Прямухиным. Я лежал и вполглаза наблюдал за ними, пытаясь уловить, о чем идет речь. Подполковник сидел со связанными за спиной руками и ловко перекатывал во рту дымящуюся самокрутку. Раза два он даже засмеялся, откидывая назад тяжелую лобастую голову. Башлыков с Кедричем тоже смеялись. Если бы не связанные руки, можно было подумать, что беседуют друзья.